Когда мне снится, что мы пишем пять (сука, пять! ) гребаных тестиков по типу ЕГЭхи за каких-то там сто десять минут (два урока по сорок пять минут и переменка минут в двадцать - заебись, могём), я в это прям верю. Правильно Коняш сказала: "пророческие сны"
А то как же, контрольную по экологии за шесть минут пишем (ну, ландо-ладно, еще десять минут с переменки содрали, велика потеря), а ЕГЭ два раза в неделю за один урок (РОВНО сорок пять минут)! Обожаю МПЛ, гори в аду, страшное зеленое здание
Теперь хоть спать не ложись, глядишь, какое-нибудь А21 по химии о смещении равновесия в реакциях приснится. Хотя, всякие фосфорные кислоты и тетрагидроксоаллюминаты натриев мне частенько снятся - где, блин, иммунитет на эту чудо-ересь?
Со всем этим химико-биологическим мракобесием (хоть бы русский хоть раз приснился, или какое-нибудь логарифмическое уравнение - хрен, ты в ХБ-классе, блять) я вдруг понял, что хочу дрыхнуть как Эйс - без задних ног, блеать.
Название: Бессмертные Персонажи: TYL!Ямамото/TYL!Гокудера, TYL!Тсуна, TYL!Вонгола в целом (как Старое), неизвестное Новое Рейтинг: PG-13 Жанры/предупреждения: слеш, драма, ангст, ООС и смертушка. От автора: Зарисовка на тему падения Вонголы. С маленькой гомоеблей, конечно :>
ТыкнутьКогда из осколков разбитого хрусталя возникает Новое – Старое падает в окровавленные осколки с оглушительным треском перерезаемых сухожилий. Вонгола была слишком Стара – и она тоже падала в рубиновую темноту.
Тсунаеши улыбался – это была вымученная, вынужденная улыбка, и в ней больше не было наивной детской надежды. В ней больше не было ничего – Вонгола падала с хрустом ломаемых костей и криками раздираемых глоток. Тсунаеши улыбался и падал вместе с Вонголой.
Гокудера не улыбался – он нервно курил, вертел между пальцами цилиндры динамитов и скрипел зубами так же, как скрипит несмазанными петлями рассохшаяся дверь. Гокудера заглядывал в мутные глаза улыбающегося Босса и искал в них хоть маленькую каплю карамели – но находил только частокол ощетинившихся осколков. Частокол чьих-то поломанных жизней. Их поломанных жизней.
Они больше не были бессмертными. Они больше не улыбались.
Ямамото тоже не улыбался – держал Гокудеру за руку и раз за разом очищал клинок от застывшего рубина: раз за разом счищал со сверкающего лезвия чьи-то жизни. Счищал что-то Новое – что-то страшное, что топчет их в разбитых зеркалах. У Гокудеры тряслись руки, и ночами, редкими ночами, когда не надо было сжимать зубы на линии обороны, он прижимался к теплой груди Ямамото и что-то шептал между его ключицами. После нескольких неподвижных ночей Ямамото понял – Гокудера молился.
Вонгола падала – и они жили войной, день за днем оставляя в красной трясине изуродованные трупы. В какой-то момент это стало настолько привычным, что перестало быть настолько страшным – и у Тсунаеши в глазах сломалась хрупкая струна. Сломалась с оглушительным треском перерезаемых сухожилий – Тсунаеши пал на лживых переговорах, задыхаясь в телах своей Семьи.
Вонгола пала вместе с Тсунаеши.
Их было так мало, что стоять дальше не было смысла – они умирали жизнь за жизнью, и Новое втаптывало их в трясину с садистским удовольствием. Новое смеялось звонким чистым смехом – когда-то так же смеялись и они. Когда-то, когда были бессмертными.
Я не хочу жить – так сказал Гокудера и протянул руку Новому, оскалившему красные клыки. Новое схватило его быстро и молчаливо, как будто знало, что так и должно было случиться. Ямамото отрезал Новому пальцы, Ямамото не сдавался и не падал – бежал в самые центры рубиновых драгоценностей, вслед за потухшими изумрудами. Гокудера не хотел жить – что ж, хотел Ямамото.
Гокудера сжимал в разодранных пальцах колючую проволоку и плакал – непроизвольно, сам того не замечая. Качал головой и повторял, как заведенный: не хочу, не хочу, не хочу. За ним шла погоня, а Ямамото стоял по колено в крови и сжимал в ладонях трясущиеся руки Гокудеры, раздирая кожу до сочащейся алым соком плоти. Они дышали совсем близко – и они стояли так далеко.
Пожалуйста, живи со мной – так сказал Ямамото и прижался губами ко взмокшему лбу Гокудеры, царапая щеки о проволоку. Пожалуйста, будь бессмертным. Пожалуйста, останься ты. Пожалуйста, не падай. Гокудера смотрел на него покрасневшими глазами и дрожал от каждого удара, вырывающегося из раздутой глотки Нового. Ямамото резал себя о проклятую проволоку и обнимал обессиленное тело окровавленными руками. Пожалуйста, живи. Пожалуйста, скажи мне это.
Я хочу жить!
Так сказал Гокудера, когда свинцовый подарок от Нового разбил его сердце на окровавленные осколки.
У них больше не было смысла – они больше не были бессмертными.
1. На футбольном стадионе никогда не подпевай гимну We are the champions – его написал гей Ф. Меркьюри.
2. Никогда не смотри соревнования по вольной борьбе – они там возятся ну точно как настоящие геи в постели!
3. Никогда не смотри и не давай своим детям смотреть мультик «Король-Лев» - музыку к нему написал гей Э. Джон.
Продолжить содомию :34. Прежде чем воспользоваться услугами банка, строительной фирмы, торговой компании, рекламного агентства; переводчика, программиста, врача, учителя; не говоря уже о журналистах, телевидении и парикмахерских, убедись, что там нет геев. Я точно знаю про геев, которые сейчас работают в этих сферах. Ты же не можешь допустить, чтобы твой дом спроектировал гей?! И будь осторожен – часто геев очень сложно отличить от нормальных людей!
5. Никогда не езди в Великобританию, Канаду, Испанию, Швецию, Бельгию, Германию, Нидерланды, Норвегию, Финляндию, Аргентину, Бразилию, Чехию, Словению, Хорватию, Новую Зеландию, Францию, Швейцарию – в этих странах семьи или союзы геев разрешены законом. И никогда не храни деньги в банках этих стран!! Ты же не хочешь, чтобы твоим капиталом управляла семья извращенцев?!
6. Никогда не интересуйся историей Древнего Рима и Греции, их полководцами и императорами – они там все были геями. И не считали это зазорным. Даже Цезарь и Александр Македонский!
7. Начни уже наконец бить метросексуалов! Они хоть все и натуралы, зато выглядят как геи и подражают им.
8. Никогда не пытайся следить за собой! Следят за собой только геи и метросексуалы. Настоящий мужик должен быть небрит, волосат и вонюч!
9. Если на улице какой-то парень попросил прикурить, спросил время или как пройти – без лишних слов дай ему в рыло! Вдруг это гей, который хочет с тобой познакомиться?!
10. Если много лет спустя выяснилось, что твой бывший одноклассник или однокурсник стал геем – немедленно переезжай жить в другой город! Вдруг кореша узнают, что ты сидел за одной партой с геем?!
11. Если в армии тебя опустил старослужащий, задумайся: как этот гей вообще попал в вооруженные силы нашей Родины?! Почему продержался там так долго?! И самое главное - где же он хранит свои кружевные колготки и боа из перьев?!? Ведь у всех геев обязательно должны быть кружевные колготки и боа из перьев.
12. И перестань уже наконец смотреть лесбийскую порнушку!
13. Сожги все три диска "Властелина в конец" - Гендальфа играет гей.
14. Сожги музыкальную школу дочери - в ней учат Бриттена.
15. Убей себя- твою футболку "Dolce&Gabbana" сделали два гея. (Не убивай себя, твою "Dolce&Gabbana" таки сделали в Турции. Таки убей. В Турции испокон веков любят мальчиков.)
16. Не включай телевизор - там сплошь и рядом геи!
17. Не выходи на улицу - там наверняка в ожидании тебя затаились злобные геи.
18. Не выходи на лестничную клетку - злобные геи только этого и ждут, чтобы наброситься на тебя и насильно сделать тебе минет.
19. Не выходи в интернет - там столько геев!
20. Зашторь окна - злобные геи наверняка вооружились оптикой и грязно онанируют на твой лик.
Шуба Кида/Пальто Ло + Твоя трава крутая, цепляет + И они неплохо смотрятся вместе + Появляются на артах и додзях чаще хозяев + Шуба брутальна - пальто стильное и тактичное + Символизируют суровую зиму и очень мягкую осень + Типичные семе/уке + Очаровательная парочка + И не гет, и не слеш + Они могут быть вместе даже без хозяев + И так или иначе они в новом мире + Скоро они встретятся + Шуба влюбилась, когда увидела пальто по экрану + Сомнений быть не может - у нее екнуло сердце + Она даже два раза сползла с плеч хозяина + Пальто еще не знает, какая радость ждет его в будущем
- Они в разных альянсах, а кафтан Апу не отстает - Шипперить шубу и пальто уметь нужно (или не нужно) - Ткань не может вступить в брак - Вообще пальто Ло любило Пальто Робин с ушками и куртку Луффи - У шубы будет разбито сердце-пуговица - Шуба слишком тяжелая и грязная - Кид даст запрет на этот брак
1. Да будет Марвел! Да будет Тор! Да будут сексуальные мужики в доспехах! 2. Что-то Сиф странно на Джейн посматривает, глядишь, и будет нам ревность и женские бои в майонезе/масле/сливках/клубнике/крыжовнике/арбузах 3. Мьёльнир! Как ты летаешь! Ради тебя смотреть пойду 4. Да здравствует Локи! 5. Какого черта у этих двоих (Тора на пару с Локи) с каждым Марвеловским фильмом волосы все длиннее и длиннее? Я не знаю автора, но черт, он просто пальцем в небо попал 6. Не знаю, откуда выкопаю деньги на билет и на попкорн, но, черт возьми, я это сделаю, наоткладываю, насобираю, но пойду на Железного Человека и на Тора, и пускай весь мир подождет! 7. Надо бы всего этого еще дождаться, правда
Почти dark!TYL!Дино/TYL!Кея (367, R)Какой-то он слишком солнечный, этот Кавалоне: слишком обаятельный, слишком шумный, слишком яркий. Слишком запал куда-то – в душу? – может быть, Хибари не знал, да и не надо ему было, а в глазах рябило от фальши. Кавалоне далеко не идеальный, и дело вовсе не в способности путаться в собственных ногах. Когда-то Хибари думал, что Кавалоне, и правда, похож на солнце – обжигающе горячее, ослепительно сверкающее на белом, чистом небе солнце. Только вот солнце с черной сердцевиной внутри: он Босс мафиозной семьи, выбравшейся из пекла к самым облакам – посредством крови, конечно, неужели, были другие варианты? Солнце палило жаром, дышало шампанскими искрами, а внутри холодело, чернело, покрывалось коркой железного панциря – Хибари присматривался к нему с интересом, слушал его внимательно, но никогда на него не смотрел. Не хотел ослепнуть, хотел разложить на составляющие и в каждом – каждом – найти слабую жилку. Только таких никогда не находилось. Хибари слышал его разговор с Ромарио: мог бы и не услышать, не заявись Кавалоне на его территорию, нарушив сразу две статьи Конституции о свободе частной собственности и свободе личности. - Передай им, что я не намерен жениться, - сказал тогда он, раздраженно прикладываясь к пиале. – Тем более на женщине из семьи, которая не сможет дать мне ничего взамен. Кавалоне сидел на бамбуковом полу, возле распахнутой двери, нервно бурча в телефонную трубку, пока вечерний остывший ветер облизывал рельеф груди, выглядывающей из расстегнутой рубашки. Кавалоне был черствым и не хотел жертвовать собственной свободой, не желал ограничивать себя связями и рвать отношения с собственной Семьей – той семьей, которая определялась не женщиной у плиты и детьми в кроватках. Хибари думал о том, что Кавалоне довольно эгоистичный. Хибари ступал бесшумно, чувствуя, как по щиколоткам скользит шелк кимоно, садился за широкой спиной и, прижавшись к ней грудью, вытягивал руки над чужими плечами. Закрывал ладонью шальные карие глаза и скользил пальцами по ключицам – просто так, чтобы ощущать солнечное тепло. Чтобы на губах и во всем теле было невыносимо горячо, жарко, душно. Чтобы можно было кричать и истерично смеяться и знать, что будет свобода, не будет связей – и что Кавалоне никак его не ограничивает. Просто. Охрененный. Секс. Со всеми вытекающими последствиями – Хибари смутно подозревал, на ком бы мог жениться черносердечный Кавалоне. И все чаще стал задумываться, в какую копейку обойдется ему полет в Голландию на двоих.
TYL!Ямамото/TYL!Гокудера, (225, PG) Отсутствие кофеина в организме, как чего-то самого собой разумеющегося, хорошенько отравляло жизнь, точнее, активную его часть – Гокудера засыпал на ходу, вяло промокая мокрую голову полотенцем, небрежно наброшенным на плечи. От ванной до гостиной за ним тянулись мокрые следы, переливающиеся не четкими отпечатками ног, а длинными смазанными хвостами, как будто по паркету ходили не ступнями, а лыжами. Гокудера зевал и запинался на ходу. Часы, висящие на стене в гостиной, тыкали разведенными руками на полтретьего ночи, а на полу, прислонившись спиной к основанию дивана и вытянув ноги на светлом ковре, спал Ямамото – они вернулись чуть позже полуночи и в темпе вальса заканчивали раздражающие формальности. Раздражающие, правда, одного Гокудеру – Ямамото смеялся и улыбался во все зубы, а Гокудеру так и подмывало съездить бейсбольному идиоту в челюсть, чтобы весь ровный ряд ссыпался в смеющуюся глотку. Веселящийся ублюдок. Схватившись за концы полотенца, Гокудера присел на корточки рядом со спящим Хранителем, и, вскользь коснувшись пальцами щеки, сжал между костяшками кончик острого носа: Ямамото встрепенулся и спросонья шлепнул итальянца по руке, за что получил мягкий подзатыльник. Ямамото спросонья, как растрепанный нахохлившийся воробей, и ведет себя так же – море по колено, Хибари не страшен. Хватал Гокудеру за потертые коленки спортивок, усаживал меж своих ног поперек коленей и, обхватив ладонями мокрое лицо, целовал легко и непринужденно – оставалось только обнимать за плечи и отвечать. Часы показывали полтретьего ночи, и уже было все равно, где засыпать.
TYL!Мукуро/dark!TYL!Тсуна, (285, R)Слова шуршали над ухом серпантином, как шуршали исписанные страницы книг в его руках. - Эй, Рокудо. Трахни меня. Мукуро усмехнулся одними уголками губ и, заложив палец между страницами, закрыл оригинал семнадцатого столетия – прикрытые карамельные глаза смотрели на него до жути требовательно. - Ты пьян, Тсунаеши-кун. Называть его Боссом стояло поперек горла, а по фамилии – некоторые могли не понять, а потом еще и угрожать цилиндриками динамитов, поэтому Мукуро называл его по имени, с суффиксом, почти официально. Тсунаеши фыркал – он нервно сжимал в пальцах острое плечо Хранителя и слегка покачивался, глотая икоту. Еще совсем недавно ему было безбожно весело, а теперь кровь засохла на ладонях, и можно было забыться окончательно – у Мукуро на плече остался яркий алый отпечаток. Тсуна забирался к нему на колени – книга падала на пол, с тихим стуком, шурша страницами, как шуршал голос Вонголы над ухом, неуверенно, но твердо. Контрастно, да он и сам весь контрастный: с огромными карамельными глазами и почти ледяным взглядом, теплой улыбкой на губах и кровью на содранных ладонях, с ярким, девчачьим румянцем на щеках и уверенным дыханием. Мукуро было жарко. - Ну же, ну, - Тсуна зарывался ладонями в иссиня-черные пряди, пропускал длинные нити хвоста между пальцами, и весь прижимался, тесно, близко, горячо, обвивая руками острые плечи Хранителя. – Давай займемся сексом. У Мукуро срывало крышу – как обычно, и он не был в этом виноват, Тсуна терся об него всем телом, шарил руками вниз по груди до паха, выстанывал в губы страшные откровения и тянул на себя, куда-то в бездну. Во взгляде Тсунаеши не было ни капли сомнения или подтекста – мафия испортила его, а он был Боссом огромной мафиозной группировки. Мукуро закрывал глаза, ловя руками ходящее под ним ходуном тело, и почему-то просил об одном – верните ему солнце карамельных глаз.
TYL!Занзас/TYL!Скуало, (400, PG)У Занзаса столько шрамов, что иногда казалось, будто он сам один огромный шрам – постоянно кровоточащий, разорванный в клочья шрам. У Занзаса столько шрамов, что если посчитать, их окажется по одному на каждый чертов день високосного года, и они только появлялись и появлялись, как язвы, как клеймо, как сыпь на начало чумы. Занзас почти молчал и прижимал ко рту разбитую бутылку – кровь мешалась с виски, боль шепталась с напряжением, и где-то под прочной черепушкой танцевало пламя, почти адское, почти обузданное. Занзас почти молчал. - Быстрее, мусор. Скуало заправлял за ухо прядь вымазанных в крови волос и проводил мертвой рукой по напряженной спине – Занзас сидел, сгорбившись, уперев локти в колени, и смотрел из-под мокрой челки озлобленными рубинами так, что вокруг горел воздух, и нечем было дышать. Скуало никогда не смог бы сказать, больно ли ему, или он разозлен настолько, что боль для него была не страшнее укуса комара. Быстрее, мусор – живая воронка, пульсирующая рваными краями, такими же, какими когда-то пульсировали все шрамы високосных годов, сочилась кровью вправо и вверх от лопатки, почти в плече, а Занзас совсем молчал, только выпивал разбитые бутылки и скрипел зубами от напряжения. Скуало вылил на него три стакана, так, чтобы острое пойло жгло кусок свинца, застрявший в замершей спине, и Занзас мог бы заметить, что это дичайшее расточительство, и попытаться намотать на кулак серебряную нить волос, спутавшихся с красным кружевом – но он молчал, и мертвые пальцы зарывались в алый бархат живой плоти. Занзас молчал, а виски лилось рекой так же, как рекой лилась чья-то кровь – и было даже не важно, чья. Когда кусок свинца, выплюнутый разорванными тканями, запрыгал по черному мрамору с испуганным звоном, Скуало целовал раскрывшиеся раны напряженной спины и сжимал руки на сильных плечах, наверное, для того, чтобы раны снова закрылись. Но они не закрывались, и Скуало целовал их снова и снова, а Занзас считал капли крови, падающие с разорванных зубами губ. А потом делился ими не с мрамором – со Скуало, наматывая серебряную шаль спутанных прядей на руку, истерзанную чьими-то клыками. Где они были, что они делали, для чего проливали кровь и почему появлялись шрамы – Скуало зарывался мертвыми-живыми руками в жесткие черные волосы и жался к Боссу всем телом, чтобы содрать с него все-все-все шрамы. Шрамы липли к воспаленной загорелой коже, и Скуало оставалось носить их рядом с красной шкатулкой, наполненной кровью, и никогда не выпускать за пределы белоснежных ребер. Это было единственным верным решением – пока Занзас доверял ему свои шрамы, он доверял ему себя.
TYL!Бельфегор/TYL!Фран (296, R)Бельфегору сносило крышу – отказывали тормоза и все остальные ограничивающие факторы, оставались только рефлексы, инстинкты и желания, которые нельзя было смазать рукой, как разводы на окровавленном зеркале. Бульфегору сносило крышу – так привычно, что Фран уже даже не держал дистанцию, только сокращал на каждый шаг больше. На полу, в хаотичном порядке, словно серпантин, брошенный небрежной рукой, звенели тишиной трупы, а единственная кровать приняла прогнувшуюся спину с тихим скрипом. Белая простыня и разворошенное одеяло налились кровью – они порезали старика на шестьдесят девять частей, а глазастые мертвецы под кроватью так спешили отдать за него жизнь. Они все мертвы, прямо здесь, в четырех стенах, плюющихся кислой кровью, а Фран ложился в подставленные руки, как меч ложится в ладонь мастера – уверенно и почти со вкусом. Огромный глаз нелепой шапки подстегнулся алой пеленой – перед глазами у Франа тоже все плыло, и даже пшеничный ворох над головой, прямо напротив, превратился в кровавую корону, стекающую по улыбающемуся лицу. Бельфегор улыбался до жути страшно, до больного безумно, до беспамятства желанно, а Фран даже не сопротивлялся, рвал черно-бежевую форму короткими ногтями, погружая пальцы в слой ниток и тканей, добираясь до горячей кожи: она будто плавилась под руками, разве что своя уже давно вжалась раскаленной медью в пропитанный кровью матрас. Они разрубили старика на шестьдесят девять кусков – они лежали где-то рядом, сочащиеся черными слезами, и Фран раздирал спину Принца в кровь, размазывал ее по рельефам, мешал с чужой, грязной, опороченной, проигравшей, пил горькие капли с поцелуями, раз за разом обжигая горло криками. Бельфегор напирал сильно и безумно, сжимал в руках костлявое тело до хруста, будто хотел и из него выдавить все соки – и тоже разрубить на шестьдесят девять частей, даже больше, даже лучше. Но Фран мазал губами по губам, и безумие продолжалось. Мертвецы смотрели выжженными глазницами, а Фран зарывался в алую пшеницу носом – у Бельфегора часто сносило крышу.
Зоро его на руках носил. Санджи это льстило, и да, можно рискнуть, можно предположить, что ему даже нравилось, когда сильные руки отрывали от земли: одна хватал под спину, вторая – под колени, и весь бараний вес куда-то улетучивался. Это немного смущало – немного совсем, но достаточно, чтобы прятать это «немного» под еле слышным бурчанием себе под нос и острыми тычками локтем под ребра. Зоро его на руках носил – таскал по всей палубе, от кармы до носа, периодически ставил на теплые доски и вел под руку, чтобы не дай бог легко воспламеняемое сокровище не откинулось за борт. Санджи хромал, опираясь на сильное плечо, и отвешивал зеленой макушке периодические подзатыльники, потому что обладатель зеленой макушки умудрялся отдавливать повару здоровую ногу. Зоро его на руках носил, а все потому, что при очередной стычке всего лишь присел, пропуская выпрямленную ногу над головой. А та возьми и впечатайся в железную наковальню, огромную такую, которую Луффи притащил на корабль в надежде обменять на мясо – на много мяса. В такую очень прочную, в очень твердую, и в очень упрямую железную наковальню, волшебную какую-то, которую разбить, естественно, не получилось. Зоро его на руках носил, хотя во всем виноват был Луффи и его мясо – Луффи вообще всегда во всем виноват, но он же капитан, но он же лыбился от уха до уха, и ему почему-то все прощалось, а Зоро такими темпами уже всех на руках переносил. Чоппер носился рядом и потрясал в воздухе копытцем: не тряси, не кружи, не подкидывай, не роняй, гипс – дело тонкое и хрупкое. Санджи, в принципе, тоже, да его и не хотелось подкидывать, трясти и ронять. Кружить – еще может быть. Зоро его на руках носил: с утра до ночи, и ночью тоже иногда, поэтому они и спали бедро к бедру. Зоро его на руках носил – и не жаловался. Санджи нравилось, он так же молча сжимал в руках сильные плечи, и левой мыслью надеялся, что гипс останется с ним еще на пару месяцев.
Хотел притащить этим мудакам пироги, попроставляться, так эти мудаки валят кто куда. Мудаки. Ну, и пожалуйста, сама все съем. Дайте мне Санджи, и я буду жрать в один пяточек, как Зоро.