Сверхфэмовые зарисовки

[allbloo]

Название: Цикловорот
Персонажи: fem!Дин|fem!Сэм
Рейтинг: да G там.
Жанры/предупреждения: джен, да самокопания, зарисовки-пробы пера
От автора: хочу фем - пишу фем. Я, наверное, буду мучить их, пока за мной не придет Секс. А так как этого не случится, я буду мучить их БЕСКОНЕЧНО.

1.Тик-так

Тик-так, тик-так, тик-так. Гипнотизирующий звук, выстраивает медные каркасы и наполняет их тишиной, оглушительно звенящей хрустальными осколками, тишиной. Скрипит прямо над ухом, вторя тяжелому прерывистому дыханию, переплетающемуся с запахом крови и гнили. Металлический запах, совсем сырой, разъедающий медные каркасы, которые лопаются в хрустальные осколки. А тишина звенит, звенит, звенит, и снова выстраивает медную резьбу.
Тик-так, тик-так, тик-так. Гипнотизирующий звук, а дыхание над ухом превращается в утробное рычание, будто бульканье кипящей смолы, даже видно, как она надувается черными пузырями, которые лопаются ядовито-бурой кислотой, даже чувствуется, как она разъедает расцарапанную кожу. Он рычит, рычит прямо в щеку, царапает ее зубами, и оглушительно вопит, так, что сотрясаются стены и разлетаются в сверкающие куски рубиновые сережки. Зверь, дух, демон – но точно не человек.
Тик-так, тик-так, тик-так. Гипнотизирующий звук, а вокруг стелется темнота. Хотя, не вокруг даже, уже внутри, выстилая кипящую полость тела, поглощая снаружи и выцарапывая внутри: выцарапывая что – не понятно, только больно очень, жжется, шипит и плещется. Зубы рвут везде, от кожи остаются одни клочья, летающие в черном густом мареве обрывками непрочитанных писем: на них выцарапано то же, что и внутри. А сознание уже давно не здесь и тянет за собой, нежно и крепко сжимая кровоточащую руку: давай, Сэмми, ты сможешь, ты сильная. Пойдем туда, где нам с тобой будет хорошо.
Только ты и ты, и одни только эфемерные каркасы из меди. Тик-так, тик-так, тик-так. Гипнотизирующий звук.
Не сметь!
У нее грубый голос, у нее грубые руки, у нее грубая душа и даже взгляд у нее тоже грубый – хотя, Сэм и не видит. Только чувствует, впитывает, как маленькая губка, насыщаясь и разрастаясь огромным кораллом, переходя от состояния в состояние. Все плывет, плывет слева направо, справа налево, ниспадает и взмывает, кружится и вихрится, закручиваясь, как спираль ДНК – во много раз, переплетаясь оттенками и черными пузырями. Они лопаются чугунными иглами, аккуратно вцепляясь в сознание по самую резьбу на конце, да даже еще глубже. И пытаются разорвать в клочья, как исцарапанную кожу.
Туда, где только ты и ты, тик-так, тик-так, тик-так.
Я сказала: не смей! Открой глаза, ну же!
Она вся грубая, сшитая из неправильной ткани, и ее уже не переделать, не сшить заново, не отшлифовать, не подогнать под линейку – да и не надо всего этого, лишь бы она была, только бы она никуда не исчезла, не забыла, не бросила. Лишь бы она была рядом, смотрела хитрыми глазами, тянула губы в издевательской усмешке и стучала пальцами по рулю, распевая на всю Импалу свои ужасные песни. Вот так, рядом, с левой стороны, разгоняя колеса по ровной дороге, сквозь время, пространство и эфемерность. Пускай и грубая, пускай и неотесанная, пускай и издевается. Только бы была, только бы рядом.
Посмотри на меня, эй, Сэмми!
Пузыри лопаются с оглушительным грохотом, вторя стеклянному дребезгу медных каркасов. Чугунные иглы давят на сознание, сжимающее в когтистой лапе исцарапанную руку, и поочередно вгоняются в мягкую плоть под мерный стук умирающих часов: тик-так, тик-так, тик-так. Гипнотизирующий звук, становится шипящим, как помехи на дьявольском радио, и лицо трогают, трогают настойчиво прохладные руки, грубые-грубые, родные-родные, и слипшиеся от ядовито-красной влаги ресницы трепещут, раскрывая мутные глаза. Дина вот она, совсем рядом.
Черт, Сэмми, ты заноза.
А кожа исцарапана зубами, когтями и лезвиями, и руки вывихнуты в запястьях, привязанных к обшарпанным ручкам железного стула бурыми от крови цепями. И в голове абсолютный кавардак, рушатся последние медные каркасы и тихонько позванивают тающие хрустальные осколки: пузыри больше не лопаются, только чугунные иглы падают на залитый гнилой кровью пол с тихим благоговейным стуком. Прямо под разодранными ногами, у железных подпорок стула тлеет расстрелянное тело, зверя, духа, демона – не человека. А у Дины вся футболка под кожаной курткой в крови и царапина зияет под ключицами рваными краями.
Я так рада.
Дина прижимает руку к лицу – испачканному подтеками крови и разбитой губой – и смотрит сквозь пальцы на Сэм, мутными глазами обводящую темную комнату. Никто больше не будет дышать над ухом и вгонять чугунные иглы под ногти: Дина вот она, рядом, только не с левой стороны и почему-то не ухмыляется издевательски, не шутит и не смеется. Стоит и смотрит, как ломаются последние каркасы, и дышит тяжело, приглушенно. Испуганно.
Я так рада.
Тик-так, тик-так, тик-так. Гипнотизирующий звук, бьется в такт успокоившегося сердца, а Сэм жмурится, куксится, кривится, обвивая вывихнутые руки вокруг шеи сестры. Ну, и что, что больно, что страшно, что неприятно. Ну, и что, что не в первый и не в последний раз, а у Дины улыбка на усталом лице, почти счастливая и совсем незаметная. И она совсем-совсем рядом, добивает последние осколки.
Импала мчится по темной дороге, разрывая решительными глазами ночную мглу, и огромные ели похожи на спящих демонов. И Дина вот она, рядом, всегда-всегда рядом, и никогда не оставит.
Тик-так, тик-так, тик-так. Гипнотизирующий звук.

2.Кошмары

Кошмары.
Эй, Сэмми.
У Дины грустные глаза – уставшие, отчаявшиеся, мутные, грустные глаза. Она прячет их под опухшими веками, обрамленными опахалом черных коротких ресниц, слипшихся от невыплаканных слез цвета кровавого заката, и сводит брови к переносице, украшенной бордово-фиолетовой ссадиной. Она хрипло смеется, растягивая искусанные губы в усмешке, горькой, растерянной, и трется оцарапанной щекой о худое плечо, вздрагивающее от тяжелых ударов сердца в затухающем теле.
У Сэмми на руках кровь – яркая, поблескивающая в черном свете молочно-алыми переливами кровь, размазанная уродливыми кляксами по разорванной спине, со звоном разбивающаяся о гнилые сожженные доски, растекаясь морозными узорами. У Сэмми на руках – умирающая сестра, замирающая с каждым гулким ударом, пульсацией разносящимся по сведенному в страхе нутру, а в голове – дуэт хриплого хохота.
И прямо напротив, над растрепанной копной темно-русых волос – ярко-желтые издевающиеся глаза.
Эй, Сэмми. Вот мы и одни.
А Сэмми жмурится, вцепляясь дрожащими пальцами в разорванные края горящей раны на спине Дины. И просыпается.
Сэмми снятся кошмары – ночь за ночью, час за часом до долгожданного рассвета, с точной периодичностью, оплетая тонкое горло колючей проволокой и утягивая навстречу ядовитым желтым глазам – прямо в Ад. Они живые, как рыбки в аквариуме, и юркие, как резвые котята, прыгают на кровать, забираются под одеяло и трутся пушистыми щеками о согнутые коленки до тех пор, пока теплый мех не превращается в колючие букеты. И стоит лишь открыть глаза, чтобы с головой окунуться в кислотно-желтый котел, наполненный кипящей злобой.
Сэмми снятся кошмары – раз за разом, мгновение за мгновением, словно изощренно издеваясь, у нее на руках умирает Дина. Трется щекой о худое плечо, скользит ослабшими руками по судорожно сжимающимся и расширяющимся ребрам и опадает к ногам, лицом в гнилой пепел, раскрывающий бездонную пасть. И смеется, вторя раскатистому смеху ярко-желтых глаз прямо напротив. Стоит лишь коснуться головой подушки – и она умирает, умирает, умирает, оставляя после себя темную пустоту, наполненную пылающим маревом.
Сэмми старается не спать. Сжимает в пальцах мелко дрожащие коленки и смотрит в окно, на исчезающий закат, на черное небо, украшенное блестящими точками звезд, на огни спящих городов далеко у горизонта, да даже на светящиеся полосы по бокам дороги в никуда, раз за разом покоряемой верной Импалой – и силится не спать. Вертится на смятых простынях, наматывает круги по тесному номеру в придорожном мотеле, сидит около спящей с забавно открытым ртом сестры, раскинувшейся на кровати морской звездой – и силится не спать.
Потому что страшно. Потому что Дина умирает раз за разом, прямо на руках, под раскатистый смех адской твари. Потому что, о, нет, она снова засыпает. Под мерный шум машин на шоссе, под тихий стук сломанных часов, под тихое дыхание сестры, под пристальным наблюдением ярко-желтых глаз она падает на холодный пол, проваливаясь в разинутую пасть ночного кошмара, чтобы снова и снова пачкать руки в невинной крови.
Сэмми бледная, осунувшаяся, похудевшая, и заимела пару темных кругов под глазами – Дина знает, что ей снятся кошмары. Ночь за ночью, час за часом, от заката до рассвета она искалывает руки об их острые клыки и бродит в темноте, видя перед собой только два кислотных пятна. И мертвое тело в гнилой пыли сожженных деревьев. Сэмми, наверное, боится, засыпая каждый раз, чтобы проснуться по ту сторону неизвестного, а Дина только думает, что это всего лишь сны – жаль, их нельзя расстрелять из приличного калибра. Это ведь всего лишь сны, не видения, правда?
Эй, Сэмми.
Сегодня Дина не падает, не смеется, не закрывает глаза. Сэмми крупно вздрагивает, сжимая ее в руках и понимая, что ладони сухие, гладкие и чистые, а спина у сестры ровная, без единого изъяна, затянута в плотную ткань футболки и привычный холод кожаной куртки. И нет у нее ссадины на переносице, и зрачки в центре спокойных озер с хитринкой чуть сужены, а ярко-желтое марево прямо напротив гаснет маленькой свечкой, брошенной в черные воды низвергающегося водопада. Ниже, еще ниже, еще дальше, забирая с собой жалкие крохи сломанного кошмара.
А Сэмми просыпается – тихо, приоткрывая глаза, так, как не было уже давно. Дина спит рядом с ней, прижавшись щекой к бедру и перекинув руку через согнутые в дрожащих коленках ноги. Морщится во сне, облизывается, пихает щекой в бедро и елозит ногами, прямо в джинсах, по кровати, причмокивая губами. Как в детстве, когда еще не было кошмаров – а если и были, то стоило взяться за руки, чтобы они рассыпались карточным домиком.
Сэмми улыбается в смятую подушку и медленно, будто затягиваясь в густой, приятно пахнущий апельсинами водоворот, засыпает. Без разевающих зубастые пасти кошмаров, без издевательски смеющихся глаз ярко-желтой кислоты, взрывающейся пылающим маревом, без тяжелых сгустков крови, со звоном разбивающихся о гнилые сожженные доски. Дина рядом с ней довольно облизывает губы сквозь сон.
Эй, Сэмми. Сегодня ты будешь спать спокойно. Я обещаю.

3.Сэмми

Осень в этом году странная – больно ранняя, искрящаяся катающимся по синему небу солнцем и стремительно опадающей листвой. Она стелется под ногами сухим шуршащим ковром и взмывает столбом в прозрачном воздухе, словно рубиново-золотой снег в лютую метель, только теплый и легкий, совсем невесомый. Его можно поймать, не боясь обжечься о металлический холод, а Дина опрокидывает ладонь, смотря как оранжевый лист, подхваченный незаметным порывом, кружит перед глазами, плавно оседая в гладкую лужу, словно зеркало, почти даже не кривое, посреди полусухой дороги.
«Саманта – какое строгое и красивое имя».
Действительно, красивое – его мама выбирала, Дина помнит. Совсем крохотное тельце на своих еще худосочных руках, завернутое в сто пеленок и одеял, и маленькие любопытные глаза из-под всего обилия рюшек и оборок – малютка смотрела на нее, насупившуюся малышку в темно-синем комбинезоне, внимательно и заинтересованно, будто анализировала и о чем-то думала. Хотя, не о чем она не думала: только гукала не по делу и крохотные ножки вверх тянула. Даже не плакала почти – до того дня, окрашенного кислотно-желтым пламенем.
«Замолчите. Так меня только отец называет».
Отец вообще не любит нежностей – и голос у него командный, грубый, глухой, такой, который всегда слышно и который никогда не выделяется. У отца всегда была своя правда и холодные сверкающие глаза, а Дина в свои десять лет, вместо куличиков в песочнице и кукол на чердаке, бегала по лесу наперевес с деревянным луком и импровизированными стрелами, с десяти метров попадая в стеклянный глаз наспех скроенного чучелом. А в шестнадцать, не зная толком, что такое косметичка и плойка, – твердой рукой перезаряжала тяжелую винтовку, расстреливая черный балахон, угрожающе нависающий над чьей-то кроватью. Слышала испуганные крики и пронзительный вой раненных зверей, видела распахнутые в ужасе глаза и стелящуюся по пыльному деревянному настилу кровь, чувствовала колотящую дрожь и маленький страх, засевший глубоко-глубоко внутри, под белой клеткой, рядом с гулко стучащим сердцем.
А это нормально так, да, шарахаться от каждой тени и прятать серебряный кинжал под подушку? Держать в тумбочке вместо личного дневника банку соли и флягу святой воды? Открывая шкаф, видеть не ворох платьев и костюмов, сшитых по последней моде, а самый настоящий военный арсенал, которого хватит на целую роту? Проводить свободное время, разбирая и собирая, почти вслепую, испачканные в крови ружья, вместо того, чтобы ходить по магазинам и в кино, а по ночам заправлять кровать и идти в неизвестность, крепко сжимая в руках револьвер? Пропускать собственное становление, взросление, изменение, видя в глазах отца не благосклонное понимание, а твердый приказ, неподчинение которому страшнее даже тех тварей, что ошиваются ночами под запертыми дверьми? Это так нормально, да?
«Тогда, может, Сэмми?»
Да, а Сэмми никогда не подчинялась. У нее в шкафу не было железной решетки, увешанной оружием, а в тумбочке не тухла святая вода – ее комната была наполнена книгами, тетрадями и карандашами, она всегда сидела на заднем сидении мерно гудящей машины, мчавшейся сквозь мрак по ухабистой черной дороге в никуда, и что-то рисовала, водила пальцем по строчкам пыльных книг, выводила ровным почерком в своих тетрадях целые романы и не слушала взыскания отца. Она не бегала по лесу с осиновым колом наперевес, не учила сложных заклинаний, не брала в руки пистолеты и никогда никого не слушалась. А потом и вовсе сбежала, закрыла за собой дверь и оставила их наедине с тихим пыльным салоном внедорожника, опустевшего без толстых книг и исписанных тетрадей.
«А так – только сестра. Отстаньте».
Они жили в совершенно разных мирах, и Сэмми было трудно выживать на одной только памяти, но ствол в руках она держать научилась, да что там держать – даже стрелять, попадать и ни о чем не жалеть. Пока ни о чем не жалеть: Сэмми слишком человечная, она не отцом воспитана – покойной мамой, любившей книги и большие тетради с цветными карандашами. У Сэмми есть принципы, мечты, желания, стремления, жизнь – а у Дины только сухой голос отца и военный арсенал в багажнике Импалы. Хотя, может, у Дины есть еще и Сэмми?
Она почти не меняется: все еще худая, с непропорционально длинными ногами и угловатыми плечами, с копной темно-рыжих волос, с немного растерянными зелеными глазами, и ее все еще надо защищать, не потому, что так отец сказал, вовсе нет. Потому что кроме нее, ботаника, сбежавшего из дома, у Дины никого нет – и не будет, если она не сможет уберечь младшую сестру от глаз ядовито-желтого цвета. А она, конечно же, сможет, она ведь бегала по лесу наперевес с набором серебряных кинжалов и пролазила в заброшенные дома, наполненные злобными ночными созданиями, выбравшимися из горящих глубин. А Сэмми будет рядом – как переносной талисман, только дороже, будет помогать и направлять, и пускай она заноза. Заноза на вес золота.
Сэмми садится в скрипнувшую Импалу, протягивая скучающей сестре стаканчик кофе, а ее отшитый кавалер исчезает где-то между колонками на заправочной станции. Сэмми что-то ищет в ноутбуке, постоянно сверяясь с картой, и тихонько потягивает остывающий кофе, а Дина стучит пальцами по рулю и вторит своему бесконечному запасу песен, разгоняя машину по накатанному асфальту – вперед, к неизвестности. Сэмми рядом, и Дина сможет ее защитить.
Дина улыбается: осень в этом году теплая.