[allbloo]

Название: Равные
Персонажи: Ирвин/Райвель
Рейтинг: PG-13
Жанры/предупреждения: ООС, ангст, немного романтики, размышляловка и немного слеша на закуску
От автора:

почти на арт, ага

. Только без пошлостей. Никто ничего не знает про прошлое капрала - вот это простор для фантазии, вот это я понимаю, поэтому и творю, что душе угодно.

Затыкаться

Цепи бряцали колючей какофонией в ушах, и Райвель старался не двигаться лишний раз – только бы не потревожить шипящих ржавым перезвоном змей из железных звеньев. Кандалы натирали запястья до ярко-алых полос, и обнаженные стопы мерзли от недружелюбных касаний холодного камня: Райвель непроизвольно дергал саднившими плечами, жмурился от звона цепей и молчал, внимательно слушая невольную собеседницу – тишину.

Тишина рассказывала о том, что люди – странные существа. Вместо того чтобы крепко сцепить ладони в знак доверия и сплотиться перед лицом общего, кровожадного, беспощадного, страшного врага, они поднимали бунты против повышения налогов и сажали друг друга в клетки. Райвель молча вторил ей, своей мудрой спутнице, и согласно кивал – страннее некуда.

Когда тишина сдержанно прощалась с ним, в уши, как вода, вливался зудящий перезвон, и Райвелю становилось тошно в трех стенах прочного камня – маленькой клетки с чугунной решеткой. К нему в подземелье заглядывали с четко выверенной периодичностью: глухо стучали сапогами по каменным ступенькам, звенели связкой ключей, поддакивая перезвонам цепей, и что-то спрашивали. Райвель только равнодушно хмыкал и получал заслуженные ссадины по всему избитому телу. Тишина покачивала головой, провожая взглядом раздраженного солдата. Райвель провожал солдата вместе с ней.

Его надзиратели были на одно лицо – почти. По крайней мере, он запоминал их именно такими: большерукими арийцами с тяжелой бляхой на широком кожаном ремне. Бляхи он запоминал отдельно – они оставляли темно-фиолетовые, почти черные синяки на его спине и ногах. Лица надзирателей – старался забывать. Они все равно сменяли друг друга, и какая разница, кто придет завтра, чтобы вывернуть ему плечо? У них у всех были грубые ладони и насмешливые взгляд – для них он был отбросом, попавшимся бандитом, понесшим заслуженное наказание. Синяки и ссадины горели огнем – может, и заслуженное.

Слушая монохромные напевы тишины, Райвель сбился со счета дней, и спустя целую вечность, проведенную наедине с зудящими гематомами и скользкими языками холода, в его подземелье, в его тусклую клетушку из трех стен и чугунной решетки, вошел человек – не новый надзиратель. Он не стучал сапогами по каменным лестницам, не гремел ключами, не вторил перезвонам ядовитых цепей и не пытался ударить – он даже смотрел по-другому. И не задавал никаких вопросов.

Человека звали Ирвин Смит, и он числился командором – кажется. Райвель не особо внимательно слушал, что именно говорил человек: он ловил бархатное звучание голоса, настолько спокойного и рассудительного, что он разливался в ушах не кадкой кактусов, а тихой гладью безбрежного океана, окутывающего все тело медленным потоком белых пузырей. Райвель кидался в этот океан с головой, а покинутая им тишина обиженно дулась в покрытом бледно-зеленой плесенью углу.

Ирвин Смит приходил постоянно, как понял Райвель, не имея возможности исчислять время, каждый день: иногда утром, от него пахло крепким чаем, иногда вечером, и в воздухе витал запах чернил и бумаги, иногда ночью, совсем усталый, и никогда днем. Райвель снова приспособился считать часы – проведенные в ожидании часы. Океан бархатных звучаний казался кристально-чистым и заманчивым, и даже мудрая тишина больше не могла завлечь его своими монохромными речами.

Ирвин Смит нравился Райвелю – не только голосом, даже тем, как он смотрел, как он вел себя. Надзиратели отдавали ему честь и таращили глаза в широкую спину, когда командор садился перед заключенным – прямо на ледяной пол, скрестив ноги и уперев локти в колени. Как будто они не в подземелье, как будто они не в тюрьме, как будто никто не закован в ядовитые цепи. Как будто они равные.

Райвель смотрел ему в глаза – умные, живые, с теплыми искорками где-то возле зрачка. Этот человек умел надеяться, этот человек умел превращать свои надежды в реальность и знал цену человеческой жизни. Райвель присматривался к нему, утро за утром, вечер за вечером, ночь за ночью, вдыхал запах чая и бумаги и слушал потоки белых пузырей. В таком плавно обволакивающем океане не было кандалов и рычащих по ту сторону чугунной решетки надзирателей тоже не было. Был только он, человек напротив и чисто-синяя бесконечность вокруг них.

Райвель не считал, сколько прошло бесконечностей, прежде чем он ответил командору. Даже не ответил – Ирвин Смит не задавал вопросов, только рассказывал, внемля дрожи серых глаз. И Райвель начал рассказывать в ответ. Его голос – не чета океану, он надрывистый, поломавшийся от холода, хриплый настолько, как будто из глотки вырывались не слова, а хлопки, – но Ирвин Смит слушал с той же тщательностью, с которой слушали его. Встреча за встречей они погружались в чисто-синий океан, разорванный вспышками белых пузырей, и где-то над головой еще можно было разглядеть светящуюся поверхность – ту самую, к которой не хотелось выплывать.

Райвель оживленно прислушивался к звукам, гулким эхом разносившимся по подземелью, и даже какофония железных змей на его руках не могла ударить с полной силой по воспаленному сознанию, а Ирвин Смит впервые пришел днем, когда от него пахло порохом. И впервые дотронулся до него, ледяного и избитого – надзиратели не оставляли своих заключенных без ежечасного присмотра. Провел пальцами по красной, как будто от туго затянутого ремня, коже на шее, отогнул разорванный воротничок и кинул взгляд на алые полосы от укусов железных цепей. В чисто-синем океане разорвался трещащими вспышками электрический разряд, и белая пена пузырей окатила с ног до головы.

В один из дней, когда командор бинтовал его рассеченные в кровь руки под недовольным взглядом приструненных надзирателей, Райвель сказал, что ему не хватает солнца. Он не знал, почему сказал именно это, почему именно сейчас, почему именно этому человеку – но солнце было бы неплохим дополнением к его времяпрепровождению в трех стенах за чугунной решеткой. Надзиратели за спиной командора корчили презрительные рожи, будто говорили: да куда тебе, несешь ответственность! Но Ирвин Смит смотрел привычно понимающе, без насмешек, без презрения – как на равного. И даже гул грубых голосов тонул в потоках чистой воды.

Он смотрел на Райвеля, как на равного. Говорил с ним, как с равным, относился к нему, как к равному, и казалось, будто их не разделяли метры камня над головой и железные змеи на перебинтованных руках заключенного. Райвель трогал повязки на своем постепенно поправляющемся теле и считал часы до следующего утра. Но Ирвин приходил ночью. И снова смотрел на него, как на равного. И снова говорил с ним, как с равным. Райвель начинал понимать, что мимические мышцы в скором времени начнут сокращаться без его ведома, и старался смотреть на ладони командора – тоже грубые, как у надзирателей, но как-то по-своему. Совсем по-другому.

Знаешь, ты был бы хорошим бойцом. Хочешь сражаться за человечество?

И тогда тишина снова напомнила о себе монохромным переливом: люди – странные существа. Они сражаются не со смертельным врагом, и не его сажают в клетку – друг друга. Райвель кривился от колючего перезвона цепей на своих вновь алеющих запястьях и сдержанно качал головой: не хочу, не вижу смысла. И ждал удара тяжелых блях с широких ремней – но и его не было. Были только теплые ладони в области предплечий и понимающий взгляд с искрами где-то возле зрачка. Райвеля бросало в дрожь в толще синеющего океана – все должно было быть не так.

А на следующее утро Ирвин Смит не пришел. Надзиратели кривили рты в гнусных ухмылках и отвешивали новых ссадин – они не жглись ядовитым огнем, но все еще ныли, отдаваясь всхлипами по всему телу, вновь избитому и замерзшему. Океан вокруг стремительно замерзал и выталкивал на поверхность – в ледяной воздух. Райвель развязывал бинты и завязывал их снова, зажимал уши и не хотел, не хотел слушать мудрые речи тишины и звонкое шипение железных змей. Райвель был немного зол: и замерзал на поверхности затвердевшего океана – постепенно, по мере уменьшения сорванных в «ежечасных присмотрах» повязок.

Когда повязок не осталось, а вечность стала отсчитываться ударами капель по холодному камню, в его маленькую клетку, в которой не хватало воздуха, в которой не хватало жизни, снова вошел человек – уставший, разбитый, с разорванной губой и расцарапанной щекой. Ирвин Смит снова разговаривал с ним, как с равным, и будто не менялось ничего в этом распорядке, только алые полосы на его помрачневшем лице казались Райвелю своими собственными полосами на запястьях. И он готов был расстаться с ними навсегда. Почти готов.

У меня есть для тебя предложение.
От которого я не смогу отказаться?
Верно. Победи меня. И увидишь солнце.

Ирвин Смит, человек, пришедший в его клетку, пришедший к нему, как к равному, смотрел привычно понимающим взглядом и держал предплечья привычно теплыми ладонями. Замерзший океан с треском разлетелся на белые пузыри, и удушающе черная поверхность исчезла, обволакивая чисто-синей бесконечностью. И ничего больше не было: только бархатный перелив, только искры совсем у лица, только тепло на руках. И даже змей и ссадин больше не было.

Думаешь, я не смогу?
Немного с вызовом. Почти в расцарапанную щеку. Немного на выдохе. И чуть-чуть не дотянув до разорванной губы.
Думаю, нет.

Красные от засохшей крови губы прижались к ледяным губам Райвеля – грубые ладони сжали саднящие плечи, и их тепло разлилось по воспаленной коже сквозь разорванную рубашку. Дыхание скользило по губам, щекам и кончику носа, железные змеи плавились на белые пузыри, и тишина шипела бурлящей пеной: ее монохромным рассказам пришлось слиться с медленными потоками бархатной воды. Все правильно: победи меня и увидишь солнце.

Цена свободы – победа. Цена проигрыша – все то же солнце, только под тяжестью военного мундира, около сильного плеча, сцепив руки за спиной.

Их обоих накрыло бесконечным океаном, и Райвель понял – он уже проиграл.