Расскажи мне о родителях

[allbloo]

Название: Спираль
Персонажи: Первый Кавалоне-центрик, Первый Кавалоне|Алауди
Рейтинг: PG-13
Жанры/предупреждения: ООС, драма, психоз, смертушки, убиваки и размышляловка ушибленного полуночника.
От автора: вариация на тему фанона.

Жуть жуткая

- Расскажи мне о родителях, - Алауди несколько расслаблен, позволил себе оккупировать один из углов стола, лениво закинув ногу на ногу. – Кем они были?
- Ты детектив, насколько мне не изменяет память, - Оливьеро вывел каракули своих подписей и сложил бумаги в объемные стопки: он ненавидел, ненавидел эту чертову документацию с ее бесконечными строчками косых букв и шуршащими листами; гори они синим пламенем. – Почему бы тебе не найти волнующую тебя информацию самому? Ты любишь такие игры.
- Я не могу, - Хранитель вжал ладонь в одну из бумаг, размазывая пальцами чернила по пергаменту: как будто предательская кровь раскинула узоры по секретному письму. – Я не могу найти интересующую меня информацию.
Конечно, не можешь.
Конечно, это его рук дело.
Оливьеро пожал плечами, откидываясь на спинку кресла, и обвел обстановку пропахшего насквозь чернилами кабинета задумчивым взглядом. Ничего не выражающим взглядом, словно он говорил не о своей семье, не о том, что его породило и воспитало, а о горстке крыс в подземной тюрьме, раскинувшейся в подвале огромного особняка.
- Они погибли в результате террористического акта, - Кавалоне запустил пальцы в растрепанную шевелюру, наматывая пряди на костяшки. – В одну секунду исчезли. Я их не помню. Мал еще был, читать еще даже не научился.
Алауди поджал губы и уцепился изучающим взглядом за золото глаз Кавалоне. И замер.
Оливьеро смотрел на него холодными, обжигающе холодными глазами. Холоднее свинца в револьвере, холоднее дождя на улице, холоднее всего, чего Алауди приходилось касаться в своей жизни. Стальной ледяной взгляд, от которого бросало в дрожь.
Оливьеро смотрел на него так, как будто собирался выпустить ему в голову пулю – безо всяких раздумий. Просто так.

Они не погибли. Не было никакого террористического акта. Просто револьвер лег в руку Оливьеро в двенадцать лет.
- Где этот маленький ублюдок? – голос отца резал уши наждачной бумагой. Хотелось зажмуриться и забиться в угол, зажать уши руками и представить, что ничего нет. Абсолютно ничего: только черная пустота и бесцветная тишина, обволакивающая, как прохладная вода в жаркий день. Кровь стучала в голове барабанами на манер военного марша – абсолютно ничего. Двенадцатилетний мальчишка выдохнул и прижал верхние зубы к нижним – до скрипа, до боли в желваках. Дыхание было надрывным.
- Оливьеро! – голос, подобный раскатам грома: от него бросало в дрожь и гвоздило к полу. – Быстро вылезай!
На фоне отцовского рыка был слышен мамин голос и перезвон битого стекла: он снова своротил со стола всю посуду. Он снова был недоволен: женой, сыном, положением, политикой, да всем, чем угодно. Оливьеро никогда не видел его довольным – и называть это существо, дерущее глотку, «отцом», не поворачивался язык. Оливьеро привык к мысли, что у него нет отца. Оливьеро привык к мысли, что он безродный. Это лучшее, что он мог для себя выбрать.
- Где тебя носит, мелкое отродье? – отец шипел, сжимая в руках края стола: дерево плакало под гнетом сильных пальцев. Оливьеро стоял в проходе, сцепив руки за спиной, не проявляя ни страха, ни уважения – абсолютно ничего. Отец взревел разъяренным бизоном. Сидящая на полу мать вздрогнула и отлетела к стене, сбитая звонкой пощечиной: настолько сильной, что из разбитой губы закапала кровь.
Маленький Кавалоне вздрогнул. Металл дрогнул в руках и налился тоннами веса: казалось, он выпадет на пол с тем глухим стуком, с которым ломаются кости.
- Что смотришь, уродец? – отец безумно улыбался. Оливьеро видел это гладкое, словно вырезанное из неотесанного гранита, лицо в ночных кошмарах – и каждый раз просыпался с криками. Но не сегодня.
Тихо сидящая на полу мама вскрикнула: отец схватил ее за волосы и, швырнул лицом о пол, занес ногу, чтобы наступить тяжелой подошвой сапога на ровный рельеф лопаток. Тогда и послышался щелчок возводимого курка. Отец замер. И Оливьеро тоже.
- Отойди от мамы.
Голос ребенка звучал уверенно и спокойно. Отец улыбался все так же безумно, гладя пальцами кожу опустевшей кобуры.
- Эта игрушка не твоего размера, сопляк, - отец сплюнул, наступая на копну материнских волос, шелковым водопадом разметавшихся по плечам и полу. – Что, стрелять собрался?
- Собрался.
- Неужели? – отец смеялся и сверкал глазами, вытирая ноги о мамины волосы. Оливьеро стоял неподвижно и дрожащей рукой сжимал рукоятку револьвера. Сжимал до тех пор, пока рука не стала твердой, словно сделанной из чистого прочного металла. До тех пор, пока в голове не щелкнул такой же затвор, какой был у револьвера. До тех пор, пока кровь разом не остановилась в сосудах. До тех пор.
- Отойди от мамы.
Отец присел на корточки перед обессилевшей женщиной, хватая несчастную за волосы: из-под растрепанной шевелюры показалось разбитое в кровь лицо.
- Ну, давай же. Давай же, стреляй, - голос будто баюкал, пока вдруг не взорвался сотней агрессивных всполохов. – Стреляй, кому говорят! Ты же герой этого дня!
Мама снова упала – с оглушительной силой прижатая к полу под тихий хруст ломаемой переносицы. Отец, разрывая глухую пелену в голове сына перекошенным от бешенства лицом, поднялся на ноги и сделал два шага, останавливаясь в немом ступоре. Красное пятно поползло по белой рубашке. Оливьеро опустил руку. Из дула револьвера тихо поднималась тонкая струйка дыма.
В глазах ребенка поселился холод, ледяной холод закаленного металла. В глазах двенадцатилетнего ребенка, совершившего убийство. Свое первое убийство.

Мама ушла вместе с отцом – у нее, казалось, не было выбора, как будто этот человек преследовал ее и после смерти. Последнее, что осталось в памяти о ней – это тонкие щиколотки, одиноко смотрящие из-под кремовой юбки. Мама повесилась у ребенка на глазах. На холодных безжизненных глазах.
Оливьеро больше не был ребенком. И не был даже человеком.

Алауди смотрел на него настороженно. Оливьеро скользнул взглядом поверх его плеча, смотря в зеркало, висящее над камином, и устало прикрыл глаза: из-за ровной поверхности, прожигая пространство металлическим холодом, на него смотрело лицо отца.
Только очень молодое.