Почти dark!TYL!Дино/TYL!Кея (367, R)Какой-то он слишком солнечный, этот Кавалоне: слишком обаятельный, слишком шумный, слишком яркий. Слишком запал куда-то – в душу? – может быть, Хибари не знал, да и не надо ему было, а в глазах рябило от фальши. Кавалоне далеко не идеальный, и дело вовсе не в способности путаться в собственных ногах.
Когда-то Хибари думал, что Кавалоне, и правда, похож на солнце – обжигающе горячее, ослепительно сверкающее на белом, чистом небе солнце. Только вот солнце с черной сердцевиной внутри: он Босс мафиозной семьи, выбравшейся из пекла к самым облакам – посредством крови, конечно, неужели, были другие варианты? Солнце палило жаром, дышало шампанскими искрами, а внутри холодело, чернело, покрывалось коркой железного панциря – Хибари присматривался к нему с интересом, слушал его внимательно, но никогда на него не смотрел. Не хотел ослепнуть, хотел разложить на составляющие и в каждом – каждом – найти слабую жилку. Только таких никогда не находилось.
Хибари слышал его разговор с Ромарио: мог бы и не услышать, не заявись Кавалоне на его территорию, нарушив сразу две статьи Конституции о свободе частной собственности и свободе личности.
- Передай им, что я не намерен жениться, - сказал тогда он, раздраженно прикладываясь к пиале. – Тем более на женщине из семьи, которая не сможет дать мне ничего взамен.
Кавалоне сидел на бамбуковом полу, возле распахнутой двери, нервно бурча в телефонную трубку, пока вечерний остывший ветер облизывал рельеф груди, выглядывающей из расстегнутой рубашки. Кавалоне был черствым и не хотел жертвовать собственной свободой, не желал ограничивать себя связями и рвать отношения с собственной Семьей – той семьей, которая определялась не женщиной у плиты и детьми в кроватках. Хибари думал о том, что Кавалоне довольно эгоистичный.
Хибари ступал бесшумно, чувствуя, как по щиколоткам скользит шелк кимоно, садился за широкой спиной и, прижавшись к ней грудью, вытягивал руки над чужими плечами. Закрывал ладонью шальные карие глаза и скользил пальцами по ключицам – просто так, чтобы ощущать солнечное тепло. Чтобы на губах и во всем теле было невыносимо горячо, жарко, душно. Чтобы можно было кричать и истерично смеяться и знать, что будет свобода, не будет связей – и что Кавалоне никак его не ограничивает.
Просто. Охрененный. Секс.
Со всеми вытекающими последствиями – Хибари смутно подозревал, на ком бы мог жениться черносердечный Кавалоне. И все чаще стал задумываться, в какую копейку обойдется ему полет в Голландию на двоих.

TYL!Ямамото/TYL!Гокудера, (225, PG)

Отсутствие кофеина в организме, как чего-то самого собой разумеющегося, хорошенько отравляло жизнь, точнее, активную его часть – Гокудера засыпал на ходу, вяло промокая мокрую голову полотенцем, небрежно наброшенным на плечи. От ванной до гостиной за ним тянулись мокрые следы, переливающиеся не четкими отпечатками ног, а длинными смазанными хвостами, как будто по паркету ходили не ступнями, а лыжами. Гокудера зевал и запинался на ходу.
Часы, висящие на стене в гостиной, тыкали разведенными руками на полтретьего ночи, а на полу, прислонившись спиной к основанию дивана и вытянув ноги на светлом ковре, спал Ямамото – они вернулись чуть позже полуночи и в темпе вальса заканчивали раздражающие формальности. Раздражающие, правда, одного Гокудеру – Ямамото смеялся и улыбался во все зубы, а Гокудеру так и подмывало съездить бейсбольному идиоту в челюсть, чтобы весь ровный ряд ссыпался в смеющуюся глотку. Веселящийся ублюдок.
Схватившись за концы полотенца, Гокудера присел на корточки рядом со спящим Хранителем, и, вскользь коснувшись пальцами щеки, сжал между костяшками кончик острого носа: Ямамото встрепенулся и спросонья шлепнул итальянца по руке, за что получил мягкий подзатыльник. Ямамото спросонья, как растрепанный нахохлившийся воробей, и ведет себя так же – море по колено, Хибари не страшен. Хватал Гокудеру за потертые коленки спортивок, усаживал меж своих ног поперек коленей и, обхватив ладонями мокрое лицо, целовал легко и непринужденно – оставалось только обнимать за плечи и отвечать.
Часы показывали полтретьего ночи, и уже было все равно, где засыпать.

TYL!Мукуро/dark!TYL!Тсуна, (285, R)Слова шуршали над ухом серпантином, как шуршали исписанные страницы книг в его руках.
- Эй, Рокудо. Трахни меня.
Мукуро усмехнулся одними уголками губ и, заложив палец между страницами, закрыл оригинал семнадцатого столетия – прикрытые карамельные глаза смотрели на него до жути требовательно.
- Ты пьян, Тсунаеши-кун.
Называть его Боссом стояло поперек горла, а по фамилии – некоторые могли не понять, а потом еще и угрожать цилиндриками динамитов, поэтому Мукуро называл его по имени, с суффиксом, почти официально. Тсунаеши фыркал – он нервно сжимал в пальцах острое плечо Хранителя и слегка покачивался, глотая икоту. Еще совсем недавно ему было безбожно весело, а теперь кровь засохла на ладонях, и можно было забыться окончательно – у Мукуро на плече остался яркий алый отпечаток.
Тсуна забирался к нему на колени – книга падала на пол, с тихим стуком, шурша страницами, как шуршал голос Вонголы над ухом, неуверенно, но твердо. Контрастно, да он и сам весь контрастный: с огромными карамельными глазами и почти ледяным взглядом, теплой улыбкой на губах и кровью на содранных ладонях, с ярким, девчачьим румянцем на щеках и уверенным дыханием. Мукуро было жарко.
- Ну же, ну, - Тсуна зарывался ладонями в иссиня-черные пряди, пропускал длинные нити хвоста между пальцами, и весь прижимался, тесно, близко, горячо, обвивая руками острые плечи Хранителя. – Давай займемся сексом.
У Мукуро срывало крышу – как обычно, и он не был в этом виноват, Тсуна терся об него всем телом, шарил руками вниз по груди до паха, выстанывал в губы страшные откровения и тянул на себя, куда-то в бездну. Во взгляде Тсунаеши не было ни капли сомнения или подтекста – мафия испортила его, а он был Боссом огромной мафиозной группировки. Мукуро закрывал глаза, ловя руками ходящее под ним ходуном тело, и почему-то просил об одном – верните ему солнце карамельных глаз.

TYL!Занзас/TYL!Скуало, (400, PG)У Занзаса столько шрамов, что иногда казалось, будто он сам один огромный шрам – постоянно кровоточащий, разорванный в клочья шрам. У Занзаса столько шрамов, что если посчитать, их окажется по одному на каждый чертов день високосного года, и они только появлялись и появлялись, как язвы, как клеймо, как сыпь на начало чумы. Занзас почти молчал и прижимал ко рту разбитую бутылку – кровь мешалась с виски, боль шепталась с напряжением, и где-то под прочной черепушкой танцевало пламя, почти адское, почти обузданное. Занзас почти молчал.
- Быстрее, мусор.
Скуало заправлял за ухо прядь вымазанных в крови волос и проводил мертвой рукой по напряженной спине – Занзас сидел, сгорбившись, уперев локти в колени, и смотрел из-под мокрой челки озлобленными рубинами так, что вокруг горел воздух, и нечем было дышать. Скуало никогда не смог бы сказать, больно ли ему, или он разозлен настолько, что боль для него была не страшнее укуса комара. Быстрее, мусор – живая воронка, пульсирующая рваными краями, такими же, какими когда-то пульсировали все шрамы високосных годов, сочилась кровью вправо и вверх от лопатки, почти в плече, а Занзас совсем молчал, только выпивал разбитые бутылки и скрипел зубами от напряжения.
Скуало вылил на него три стакана, так, чтобы острое пойло жгло кусок свинца, застрявший в замершей спине, и Занзас мог бы заметить, что это дичайшее расточительство, и попытаться намотать на кулак серебряную нить волос, спутавшихся с красным кружевом – но он молчал, и мертвые пальцы зарывались в алый бархат живой плоти. Занзас молчал, а виски лилось рекой так же, как рекой лилась чья-то кровь – и было даже не важно, чья.
Когда кусок свинца, выплюнутый разорванными тканями, запрыгал по черному мрамору с испуганным звоном, Скуало целовал раскрывшиеся раны напряженной спины и сжимал руки на сильных плечах, наверное, для того, чтобы раны снова закрылись. Но они не закрывались, и Скуало целовал их снова и снова, а Занзас считал капли крови, падающие с разорванных зубами губ. А потом делился ими не с мрамором – со Скуало, наматывая серебряную шаль спутанных прядей на руку, истерзанную чьими-то клыками.
Где они были, что они делали, для чего проливали кровь и почему появлялись шрамы – Скуало зарывался мертвыми-живыми руками в жесткие черные волосы и жался к Боссу всем телом, чтобы содрать с него все-все-все шрамы. Шрамы липли к воспаленной загорелой коже, и Скуало оставалось носить их рядом с красной шкатулкой, наполненной кровью, и никогда не выпускать за пределы белоснежных ребер.
Это было единственным верным решением – пока Занзас доверял ему свои шрамы, он доверял ему себя.

TYL!Бельфегор/TYL!Фран (296, R)Бельфегору сносило крышу – отказывали тормоза и все остальные ограничивающие факторы, оставались только рефлексы, инстинкты и желания, которые нельзя было смазать рукой, как разводы на окровавленном зеркале. Бульфегору сносило крышу – так привычно, что Фран уже даже не держал дистанцию, только сокращал на каждый шаг больше.
На полу, в хаотичном порядке, словно серпантин, брошенный небрежной рукой, звенели тишиной трупы, а единственная кровать приняла прогнувшуюся спину с тихим скрипом. Белая простыня и разворошенное одеяло налились кровью – они порезали старика на шестьдесят девять частей, а глазастые мертвецы под кроватью так спешили отдать за него жизнь. Они все мертвы, прямо здесь, в четырех стенах, плюющихся кислой кровью, а Фран ложился в подставленные руки, как меч ложится в ладонь мастера – уверенно и почти со вкусом.
Огромный глаз нелепой шапки подстегнулся алой пеленой – перед глазами у Франа тоже все плыло, и даже пшеничный ворох над головой, прямо напротив, превратился в кровавую корону, стекающую по улыбающемуся лицу. Бельфегор улыбался до жути страшно, до больного безумно, до беспамятства желанно, а Фран даже не сопротивлялся, рвал черно-бежевую форму короткими ногтями, погружая пальцы в слой ниток и тканей, добираясь до горячей кожи: она будто плавилась под руками, разве что своя уже давно вжалась раскаленной медью в пропитанный кровью матрас.
Они разрубили старика на шестьдесят девять кусков – они лежали где-то рядом, сочащиеся черными слезами, и Фран раздирал спину Принца в кровь, размазывал ее по рельефам, мешал с чужой, грязной, опороченной, проигравшей, пил горькие капли с поцелуями, раз за разом обжигая горло криками. Бельфегор напирал сильно и безумно, сжимал в руках костлявое тело до хруста, будто хотел и из него выдавить все соки – и тоже разрубить на шестьдесят девять частей, даже больше, даже лучше. Но Фран мазал губами по губам, и безумие продолжалось.
Мертвецы смотрели выжженными глазницами, а Фран зарывался в алую пшеницу носом – у Бельфегора часто сносило крышу.

@темы: XS, B26, Фанфикшн, 8059, 6927, Eborn!, D18