Пока исполнял заявки на
Однострочниках понял, что ебать, как я люблю писать про сны. И надо завязывать с дарковыми эфемерными описаниями, блин.
На исполнение некоторых вдохновили арты, к слову. Так что они тоже будут.
И вообще, второй тур меня поразил,
всех поразил хDII-28. Конни/Саша. "Ешь уже, и прекрати дрожать!"
256
Саша дрожала, как осиновый лист, постоянно передергивая плечами и шмыгая носом – казалось, что она плакала, но бледные щеки были сухими, и глаза вовсе не сверкали влажно, только смотрели немного напугано и растерянно. Она обнимала себя за плечи и изучала отсутствующим взглядом стену напротив, как будто пыталась посчитать, сколько кирпичей полегло героями в процессе ее строительства.
Конни успел развести камин – сгорело не одно полено, от каменной кладки дышало жаром, и комната успела нагреться, а Саша все еще передергивала плечами время от времени, как по команде, от щелчка призрачных пальцев.
Конни притащил ей плед – старый и разорванный, но все еще греющий, закутал крепко, так, чтобы только нос выглядывал, и глаза светились в отбрасываемых пламенем тенях, а Саша все еще дрожала, обнимая побелевшими пальцами себя за плечи.
Конни протянул ей кусок хлеба – последний кусок, оставшийся на двоих, но Саша даже не среагировала, продолжая захлебываться дрожью. Как будто ее здесь и не было, как будто осталась одна оболочка, а внутренности, легкий эфемерный наполнитель, гуляют где-то на разрушенных крышах, собирая останки разорванных трупов.
Саша дрожала вовсе не от холода.
Конни сел рядом с ней, бедром к бедру, и осторожно обнял за плечо, заставляя дернуться от прикосновения. Карие глаза испугано моргнули, и рот дернулся в нервной вежливой улыбке, зато рука неосознанно сжала чужие пальцы. Сашу колотило, но смотрела она уже более осмысленно, словно узнала, кто держит ее за плечо.
- Ешь уже, и прекрати дрожать, - голос Конни будто схватил за руки и вернул обратно в замерзшую от страха оболочку.
Саша ела и грелась в чужих руках – и, кажется, больше не боялась.
II-66. Имир/Криста. Успокаивать после страшного сна.
194
Кошмары липли к телу ледяными пальцами и оставляли на коже пылающие синяки – Криста кричала сквозь плотно сжатые губы и падала на сбитые в кровь колени.
Кошмары обхватывали ядовитыми руками и целовали мертвыми губами в красный от рыданий нос, словно пытались поставить клеймо, словно пытались присвоить себе, забрать и никогда больше не выпустить – Криста падала вниз, в булькающую черноту.
Кошмары обвивались колючей лентой вокруг шеи, впивались желтыми клыками в горло и рвали, рвали на части, пока полая чернота не заливалась ярко-красной кровью – Криста билась в истерике и тянула руки куда-то в ледяную пустоту.
И чувствовала мимолетное тепло, крепко обхватывающее то ли за локоть, то ли за запястье.
Имир была рядом – садилась на разворошенную кровать, прижималась плечом к взбитой подушке и прислонялась спиной к деревянной спинке кровати, успокаивающе поглаживая Кристу по горячему лицу, искаженному гримасой боли и страха.
Кошмары испуганно пятились назад, в свою полую черноту, а Криста прижималась щекой к теплой груди, пряталась в родных руках от всего мира и чувствовала, как затягиваются ссадины на горле и коленях, как исчезают синяки под шершавыми ладонями, как растворяются кошмары, исчезая в светлой дреме.
Имир была рядом – и, обнимая ее, Криста шептала ей.
Шептала: спасибо, что ты рядом.
II-14. Ирвин/Ривай. Первая встреча.
654
Он бежал – бежал так быстро, как только мог, бежал без оглядки, не чувствуя ног, петляя по лабиринтам серых грязных переулков. Сердце стучало в горле, мешая дышать полной грудью, а барабанные перепонки дрожали в такт гулкому эху шагов, не отстающих от него ни на йоту.
Он бежал – бежал по изученным вдоль и поперек улицам и все равно загнал себя в угол, вжался мокрой ладонью в холодный камень, взметнувшийся кладкой кирпича на три этажа вверх. Шаги за спиной стихли, и мрачную тишину заброшенного угла среди бесконечных стен разрывало только тяжелое дыхание – убегающего и преследующего.
Ривай лихорадочно соображал, сжимая в руках украденную сумку – кожаную, больше похожую на вещевой мешок, только маленький, звенящую монетами и пахнущую свежей выпечкой. Он срезал ее в два счета, подцепив ножом оплетенный вокруг бедер зазевавшегося кадета в аккуратной форме ремешок, подхватил в ладони и дал деру. Кто же знал, что зазевавшийся кадет в аккуратной форме сориентируется так быстро, да еще и пуститься в погоню. А главное – загонит в угол.
- Быстро бегаешь.
Ривай вздрогнул, неуверенно оборачиваясь – юноша за его спиной тяжело дышал, но говорил спокойным, приятным голосом, даже несколько теплым, будто к другу обращался, и совсем не собирался нападать. Казалось, даже не злился: упирал ладони в колени и пытался отдышаться, смотря на него, растерянного и загнанного в угол, сквозь светлые пряди растрепавшейся челки.
Смотря удивительными голубыми глазами.
Ривай сглотнул и прижался спиной к холодному камню собственной ловушки – ладонь приятно холодил складной нож, готовый разрезать плотный воздух в любое мгновение. Только вот кадет, кажется, уже знал, из какой руки выбивать единственное оружие Ривая. И это ложилось на глаза тонкой сеткой испуга – зарождающейся где-то внутри паникой.
- Ну, побегали, и хватит, - юноша хлопнул себя по коленям и выпрямился, уверенным шагом сокращая расстояние между ними. – Мне думается, я даже сдал зачет по бегу на дальнюю дистанцию.
И улыбнулся – улыбнулся так, как Риваю никто и никогда не улыбался.
По-доброму тепло, как будто с пониманием, как будто искренне.
Колени подкосились – Ривай бы упал, но на плечи легли крепкие ладони, и из рук мягко забрали кожаное яблоко раздора. Кадет был высоким: Ривай задрал голову вверх, смотря на него из-под грязной спутанной челки, серой от городской пыли. И ясно почувствовал, внезапно понял, словно озарение накатило, что его не тронут, что все хорошо, что все чудом обошлось.
Или просто этот человек был каким-то не таким.
- Вот, держи, - Ривай вздрогнул, когда юноша протянул ему половинку сладкого хлеба, до которого он так и не смог добраться, околачиваясь возле рыночных лавок: неудачная кража напоминала о себе синяками и ссадинами по всему телу. – Бери, не бойся, а то вон какой худой.
Ривай хмуро скользнул взглядом сначала по ароматной выпечке, затем по безмятежному лицу кадета: он все еще улыбался, такой до дрожи приятной улыбкой, в которой хотелось раствориться, исчезнуть, кануть в небытие. Сердце все еще стучало где-то в горле – но, казалось, уже не от продолжительного бега, не от лихорадочного страха. Как будто все сжалось внутри.
- Ну, хочешь же.
Ривай неуверенно протянул руку и выхватил кусок, прижимая его к груди – на мгновение скользнул пальцами по пальцам и почувствовал их мимолетное тепло. В горле, истерзанном гулким биением, как будто фонтан взорвался искристыми брызгами. Юноша довольно, без всякой злобы усмехнулся и потрепал его по голове: по-дружески заботливо.
Ривай почувствовал, что снова падает – но уже не на землю, а куда-то в голубое озеро чужих глаз.
- В следующий раз воруй аккуратнее, - кадет подмигнул ему, махнул рукой и, развернувшись, шагнул прочь из каменной ловушки трех стен.
И тогда Ривай скользнул вниз, на холодную землю – прижимая к губам половинку ароматной выпечки. Целую половинку.
В голове мешались мысли, растревоженные ясной синевой глаз и теплом доброй улыбки – с ним такого никогда не было. И никогда больше не будет. Ривай прижал колени в груди, упиваясь мягким вкусом хлеба на языке, мягким взглядом голубых глаз и мягким светом улыбающихся губ.
Сидя в сером мрачном переулке, Ривай еще не знал, что пройдет не так много времени, прежде чем улыбающийся кадет подарит ему не только половинку садкого хлеба, но и половинку собственной жизни.
II-07. Эрен/Жан. Тайком пялиться на задницу Жана.
336
Иногда, в особо знаменательные дни, Эрен внезапно включал мозги – и вот тогда начиналось самое вкусное и интересное.
- Ты погляди, сколько здесь жратвы! – забравшийся за самые дальние банки Жан стукнулся головой о верхнюю полку стеллажа, наверняка, от радости. – Да тут же можно армию титанов накормить, не то, что нас, хилых и тощих!
- Не забывай, у нас одна Саша способна переплюнуть эту армию титанов, - Эрен постучал ногой по полу и сложил руки на груди. Все-таки, периодически раскидывать мозгами – чертовски хорошее дело, ему даже понравилось. А уж Жану-то, недоедающему Жану как понравилась идея втихаря наведаться в кладовую, предназначенную для хранения всяких солений.
Да, все-таки, котелок у Йегера время от времени варил, не заржавел еще.
Ох, знал бы Жан, как не варил, как не заржавел.
- Знаешь, - Эрен задумчиво потер подбородок. – На нижних полках, кажется, есть варенье. Давай, я пока на верхних посмотрю.
- А давай, - без раздумий согласился Жан, с головой окунувшийся во всю эту стеклянно-соленую радость.
Покинув царство банок на средних полках, Кирштайн опустился на колени, пригибаясь к каменному полу как можно ниже, почти припадая одной только грудью, и заполз на нижние, ощупывая руками кувшины и крынки, наверняка наполненные какими-нибудь деликатесами, при мысли о которых изо рта текли слюнки голодного предвкушения.
У Эрена тоже изо рта текли слюнки. И тоже от голодного предвкушения.
А задница у Жана была округлой и упругой, а уж эти обтягивающие штаны, а эти натянутые ремни! Эрен плотоядно облизнулся.
- Эй, Йегер, - окликнул его Кирштайн, пытаясь обернуться. – Ну, что там на верхних?
- Все то же самое, что и на средних полках, - отозвался Эрен, уже видя, как расстегиваются ремни на ногах кадета. – Не отвлекайся. Ты нашел варенье?
- Почти, - ответил ему Жан и вдруг почувствовал, что его буквально раздевают взглядом.
Правда, почувствовал поздно – не успел вылезти обратно, на свет Божий, как раздели уже совсем не взглядом.
Ну, и ладно, все равно в кладовой их никто не ожидал бы найти – а значит, никто и не сунется.
И все же, когда Йегер включал мозги – Жану становилось немного страшно.
II-50. Ирвин/Ривай. Оберегать его сон.
234
Скольких людей он похоронил?
Скольких солдат пропустил сквозь красные зубы титанов?
Скольким несчастным не удосужился раскрыть свои карты?
Сколько мертвецов хотят от него объяснений?
Сколько еще он сможет продержаться?
Ривай бы никогда не смог ответить на пелену вопросов, окутавшую его тяжелую ото сна и мыслей голову.
Ирвин не был похож на человека, внутри которого расползается черная пустота, выжигая полый сосуд, до краев наполненный едким чувством вины, – но он был именно таким человеком.
Заживо умирающим, ломающимся, распадающимся.
Ривай знал, что во сне к нему приходят трупы – окровавленные, растерзанные, полуразложившиеся, они протягивают к нему свои серые руки и что-то шипят разорванными губами, смотрят зло пустыми глазницами и тянут вниз, вниз, вниз, в ту черную пустоту, выворачивающуюся едким чувством вины.
Он виноват – виноват во всех смертях. Виноват в каждом, кто не вернулся домой.
И его вина расползалась черной лужей крови по смятой постели – Ирвин сжимал в подрагивающих пальцах простынь и жмурился сквозь сон, кусал губы и что-то шептал в мокрую подушку.
Просил прощения.
Отдавал каждому трупу честь и просил прощения.
Ривай прижимался к нему – зарывался пальцами в растрепанные мокрые волосы и обнимал за шею, пряча его лицо на своей груди. Дышал в светлую макушку, гладил по голове и обхватывал ногами за бедра, как будто мог защитить от целого мира, раскинувшегося за некогда неприступными стенами.
Ривай оберегал его сон – и трупы ложились обратно в землю.
Ривай оберегал его сон – и Ирвин сжимал в руках призрачный шанс на жизнь.
II-23. Ирвин/Ривай. Холодная ночь.
218
Сквозь пелену сна к нему тянулись холодные руки - хватали пальцами за горло и сжимали, сжимали, сжимали до синих отпечатков на коже. Ривай хрипел и метался по смятой кровати - слишком большой для него кровати.
И просыпался в холодном поту с криком на губах: "Ирвин!"
Чернота холодной комнаты оглушала своей тишиной, наполняла разъедающей пустотой, вгрызалась в горло и рвала, рвала, рвала до красных ошметков - таких же, которые оставались, остаются и будут оставаться под гнетом ненасытных гигантов.
Исполинские убийцы - они приходили к нему сквозь черноту холодной комнаты и сжимали в окровавленных руках дрожащие от страха, от безысходности внутренности. Ривай прятал лицо в подушку и слушал шипение в самое ухо.
И просыпался в холодном поту и с криком на губах: "Ирвин!"
Пустота царапала болью по кричащим осколкам, некогда разгоняющим кипящую кровь по телу единым органом, и Ривай сворачивался клубком под большим и холодным одеялом. Обнимал себя за плечи и терся щекой о пустую подушку, вдыхая потерянный запах пшеничных волос.
"Ирвин!"
Спасать и прятать от черноты, от пустоты, от холода было больше не кому - Ирвин навсегда остался за некогда непобедимой стеной некогда непобедимым войном.
Ривай чувчствовал, как по щекам царапают слезы.
И просыпался в холодном поту и с криком на губах: "Ирвин!"
Ривай утонул в череде холодных ночей - спасать и прятать от всего мира больше было некому.
Да будет арт
II-57. Ирвин/Ривай. "Ты творишь все, что тебе вздумается, да?"
234
Сквозь серые тучи упрямо пробивались тусклые лучи – скользили искрящимися языками по подоконнику, усыпанному дождевыми каплями, и лениво ползли по деревянному полу маленькими бликами, чтобы запрыгнуть на смятую подушку и запутаться в растрепанных черных волосах.
Ривай неохотно разлепил сонные глаза, вытягивая руки под подушкой, и отвернулся от раскрытого окна, откуда порывы холодного ветра приносили дождевую свежесть: нахмурился, враждебно смотря на бумаги, рассыпанные по кровати и сжатые в сильных пальцах командора.
- Снова тащишь эту дрянь в кровать, - хрипло поздоровался Ривай, потирая кулаком глаза.
Ирвин мельком взглянул на него и обвел в кружок какие-то слова.
- И тебе доброе утро.
Ривай обиженно фыркнул и скинул пачку бумаг с колен командора – те разметались по полу, подхваченные порывистым воздухом, перекатившимся через подоконник. Ривай юркой кошкой заполз на освобожденные от бумажной макулатуры колени и скользнул ладонями по сильным плечам, по обнаженным предплечьям, обвивая пальцами запястье и заставляя выронить остатки документов и погрызенное перо.
Ирвин усмехнулся, смотря на угрюмого капрала сквозь тонкие стекла.
- Ты творишь все, что тебе вздумается, да?
Ривай подхватил очки за дужки, откладывая их в сторону, и прижался к командору обнаженным телом, беря его ладонь в свою руку и прижимая к бедру, украшенному точками синяков от сильных пальцев.
- Ты тоже.
Ирвин скользнул руками вдоль прогнувшейся навстречу спины, прижимаясь губами к ярким пятнам на плечах, шее и ключицах, пока Ривай спешно расстегивал только недавно застегнутые ремни – вот так они и творили все, что им вздумается.
И тут тоже арт
II-43. Имир/Криста, Анни/Микаса. "Какие еще парни? Они только друг о друге и думают!"
223
Я приглашу ее на свидание! – самоотверженно заявил Жан, ударяя себя кулаком в грудь: от возбужденного состояния промахнулся и попал прямиком в солнечное сплетение. Марко обхватил согнувшегося пополам друга за плечи.
- Конечно, пригласишь.
- Да нихрена ты не пригласишь, - усмехнулся Конни. Отдышавшийся Жан недобро сверкнул глазами, и Марко покрепче сжал в пальцах его плечи.
- Это еще почему?
- Потому что ты парень, - невозмутимо отозвался Конни. Жан уставился на него, как Эрен на подошву сапога капрала: непонимающе, удивленно и ошарашенно.
- Ну, так и правильно. Я – парень, она – девушка, и у нас все должно завертеться, закрутиться в бурном колесе любви, - Кирштайн мечтательно прикрыл глаза, и Марко обнадеживающе похлопал его по плечу. – У них как раз тот возраст, когда нужно о парнях думать.
- Какие парни? – в казарму ввалился злой и расстроенный Райнер с мощным отпечатком ладони на щеке: явно не маленькая ладошка той, по которой он вздыхал холодными ночами. – Они только друг о друге и думают, эти проклятые бабы.
Бертольд, с выражением вселенской скорби следующий за другом и гладящий его по голове, сочувственно кивнул. Скорее даже не им, этим несчастным Ромео, а самому себе: ибо эти несчастные Ромео только лясы точить умеют, а он уже успел насмотреться, как Имир зажимает льнущую к ней Кристу в саду, и как борются меж собой Анни и Микаса.
Несчастные Джульетты, нашедшие друг друга.
II-51. Жан/Марко, неуклюжее признание в любви.
Вариация I: 159
Ветер шелестел в сухих опадающих листьях и скидывал шуршащее золото к сухим корням – Жан садился на украшенную осенним ковром землю и пытался собраться с мыслями, вороша волосы на макушке.
- Знаешь, я даже не знаю, как сказать.
Крупная капля падала на желтый лист – он отрывался, медным корабликом падая вниз.
- Это… это трудно. Наверное. Кажется. Просто, понимаешь… О, черт.
Еще капля, снова капля – они стучали по листьям, и те шуршали, отрываясь от родных ветвей.
- Я не могу. Твою мать, я не могу этого сказать… Нет, я скажу, ты только послушай, хорошо? Не уходи только. Не отворачивайся, я сейчас… соображу лишь.
В мрачных тучах смеялся гром, и соленые капли сбивали умирающие листья на мокрую землю. Жан стирал небесные слезы со своих щек.
- Марко, я… я… я же ведь…
И мешал их со своими, не только солеными – но и горькими.
- Я люблю тебя.
На голову ему сыпал дождь и мокрый листопад – ему и молчаливому камню на могиле Марко.
Вариация II: 215
Марко смотрел на друга и непонимающе хмурился: в конце концов, такую гамму эмоций на лице Жана увидишь не часто. В казарме тускло горела свеча, одна-единственная, чтобы если кто ночью встанет, не споткнулся о своих спящих товарищей, – в ее прыгающем огне светопреставление в виде мимики Жана смотрелось еще… страннее.
Марко подтянул одеяло до плеча и придвинулся к краю кровати – ближе к кровати Жана. Тот комично закусил губу и заискивающе посмотрел на друга.
- Что-то случилось?
Жан почесал лоб, затем переносицу, смешно пошлепал губами, потер ладонями и нервно посмеялся в кулак. Марко ненароком подумал, что Жан ударился головой на одной из тренировок.
- Знаешь, понимаешь, представляешь, вразумляешь, я хотел сказать, хотел донести до тебя, признаться тебе в том, что я, кажется, вероятнее всего, я так считаю, это мое личное мнение, я думаю…
Марко удивленно похлопал глазами, слушая сбивчивый шепот: точно ударился. И хорошо ударился.
Жан замолчал, зашипел сквозь зубы, вдохнул поглубже и, зажмурившись:
- Короче, - подался вперед и прижался губами к губам Марко: тепло-тепло, близко-близко.
А затем оторвался и повернулся на другой бок, промямлив что-то про добрую ночь.
Марко ошарашенно хлопнул глазами и прижал ладонь к горячим после поцелуя губам. И расплылся в улыбке, смотря на широкую спину сконфуженно сжавшегося на своей койке Жана.
Марко понравилось, как Жан ударился головой. И как он признался в любви.
Обзорам