До поезда три часа, до выезда на вокзал - аж целых два, а у меня еще Кавалоне не валялся Бедный упоротый Блу. Я все чаще задумываюсь на тему: "Каково это - иметь нормальную семью?", ибо моя - ебнутая. Ну, собсна, в кого ж я такой уродился-то Потому что если мать способна за неделю собрать все шмотки,то с бабушкой такого не прокатит, а я смотрю на нее, и мне так собираться не хочется, што просто пиздец. И вообще, из-за вечернего поезда я пропущу Прокурорскую Проверку, а там серия интересная Хорошо, хоть Суд присяжных посмотрел
Што-то я как-то подумал, и мне даже уезжать не хочется. И это при том, что я вернусь буквально через полторы недели, только не на поезде, а на отцовском горбу. Вывод: надо меньше думать Но! С другой стороны, я еду на встречу Саше и Богине, а еще чуваку, с которым мы охуенно отыгрываем упоротых 8059 Теперь надо костьми лечь, но со всеми повидаться, а то какого ж хрена, я в городе, и даже Богиню не потискаю :с
Короче говоря, последние дни я только и делал, что пересматривал Queer as Folk (сколько раз себе говорил, не смотреть последнюю серию, но все равно смотрю, и уже раз восьмой рыдаю ) Пока пересматривал, понял, что Бен чем-то отдаленно напоминает командора и что он мужчина моей мечты Теперь у меня два идеала Ах, ну и Эмметт с Дебби. Они меня так вдохновляли все 83 серии, что я прямо не могу В общем, я смотрю все, что только можно и нельзя, но только не Доктора
Ну, а потом, промотав очередной охуительный сезон Друзей, я пафосно усаживался на свой пафосный Стелс и пафосно крутил пафосные педали, пафосно отправляясь в пафосный закат. Ну, до первой лужи. Пафосной Промотался из конца деревни в конец деревни - хоть на плиты съездил, что меня порадовало. Там, оказывается, купаться можно, надо будет как-нибудь затариться купальником и скататься туда снова - полторы недели, плиты, ждите меня Недавно снова ездил на святой колодец - ну ебать, какая вкусная вода А перед отвороткой на святой колодец есть еще одна отворотка - на обрыв. Который я уже пятый раз езжу искать В общем, напился воды, поехал обратно, думаю, дай снова испытаю судьбу, глядишь, найду этот мифический обрыв, посмотрю, можно там купаться, али нет. В общем, поехал. Еду через кусты и думаю: "Если найду - плевать ,что холодно и тучи, я полезу в воду". И что же это?
Я НАШЕЛ ЕГО.
О да, детка. Ну, мужик сказал - мужик сделал и пошел купаться в холодину на пару с утками и водомерками Но это было охуенно, ибо я сох в ускоренном темпе, накручивая колеса по травянистому берегу в одном белье Все-таки, могу еще гнуться! А потом я вроде как высох и поехал обратно, мимо такого охуительно мягкого поля. В общем, не удержался. Остановился, поставил Стелс на подножку, от пихнул меня рулем в бок. Расстелил кофту на траве и ка-а-а-ак грохнулся.
А теперь, дети, угадайте, куда упал капрал? Нет, не в грязь лицом.
В МУРАВЕЙНИК ЗАТЫЛКОМ!
Сука
На всем этом охуительном поле я выбрал именно то место, где стоял единственный в округе муравейник, ну что я за мудила такая Больше я на полях не валялся и с муравьями не виделся, мне хватило.
В общем, у меня всегда очень познавательные и продуктивные поездки случаются :3 Эх, я буду скучать. А через полторы недели вернусь и снова упорюсь по-крупному!
Название: Незнание Персонажи: Ханджи/Петра Рейтинг: PG-13 Жанры/Предупреждения: ООС, ER, АУ, фемслеш, зарисовка, романтизация и немного мрачноты.
О девочках Иногда она исчезала на недели – собирала дорожную сумку и уходила посреди ночи, оставляя только смазанный поцелуй в висок, перебрав пальцами мягкие светлые волосы.
Петра ни о чем ее не спрашивала. Не потому, что не хотела знать – потому, что знать боялась. Незнание баюкало ее, дарило мнимую безопасность, необходимую безмятежность, и Петра неделей за неделями ждала, когда в замочной скважине зашуршит ключ, и дорожная сумка с тихим хлопком бухнется на комод в прихожей, прикрытая устало сорванной с ноющих плеч кожаной курткой.
Когда-то, когда они только познакомились, Петра спрашивала у нее, почему она пропадает на целые недели, а иногда – и на месяц, на полтора, но Ханджи только отшучивалась, говорила про командировки, про недоступность связи, про непосильную занятость. Когда они стали жить вместе, и в ванной появилась еще одна зубная щетка, еще один пузырек шампуня, ромашкового, не гранатового, на полку лег фен, а шкаф запестрил платьями, Петра все еще спрашивала: где ты пропадаешь? Почему не рассказываешь, не предупреждаешь? И Ханджи все еще отшучивалась.
Только потом Петра заметила этот блеск в карих глазах – смутный блеск, мрачный, угрюмый, немного враждебный, от которого хотелось обнять себя за плечи и с силой сжать, чтобы тело не грохнуло ощутимой дрожью. Петра почувствовала, как ее буквально прошибло током, и поняла, что незнание – лучшее, что она могла предложить Зоэ. Поэтому Петра больше никогда не спрашивала. А Ханджи так и пропадала неделями, возвращаясь с улыбкой на усталом лице.
Петра доверяла ей – прижималась ночами, когда случайные кошмары перехватывали дыхание, выгибалась, когда тело оглаживали осторожные ладони, засыпала на угловатом плече, когда теплый плед кутал их холодными зимами, соглашалась, когда предстояло решить какую-то обоюдную проблему. Петра доверяла ей – и незнание даже помогало ей в этом, а длительная пустота в просторной постели объяснялась дальними командировками.
Командировками куда? Петра больше не спрашивала. Просто ждала недели напролет, вслушиваясь в звенящую тишину пустой квартиры – вдруг, в замочной скважине зашуршит ее ключ?
Иногда она исчезала на недели – но в этот раз исчезла на месяцы. Собрала дорожную сумку и ушла посреди ночи, оставляя смазанные поцелуй в висок, перебрав пальцами светлые волосы. И не возвращалась спустя долгие недели, полные ожидания, черные ночи, окутывающие пустотой, случайные кошмары, хватающие за горло ледяными пальцами. Ханджи будто растворилась в полом пространстве – будто ее никогда и не было.
Только Петра ждала. Дни, недели, месяцы – она ждала и ни о чем не спрашивала. Незнание баюкало ее, дарило мнимую безопасность, необходимую безмятежность, только теперь было страшно. Было страшно, что ключ не зашуршит в замочной скважине, дорожная сумка не бухнется с тихим хлопком на комод в прихожей, прикрытая устало сорванной с ноющих плеч кожаной курткой. Было по-настоящему страшно.
Петра сжимала кулаки до белых костяшек, зубы до скрипа, глаза до цветных огней на обратной стороне век, и уверяла себя, что обязательно спросит у Ханджи: куда ты уходишь? Обязательно, обязательно спросит, когда она вернется – не если, а когда. Она устала, что незнание баюкает ее, она устало, что ей дарят необходимую безмятежность. Каким-то уголком гулко стучащего сердца она хотела правды. Хотела быть уверенной, что Ханджи действительно однажды вернется, сколько бы времени не прошло.
Петра ждала, и в замочной скважине шуршал ключ, дорожная сумка с тихим хлопком опускалась на комод в прихожей, прикрытая устало сорванной с ноющих плеч курткой. Ханджи сверкала улыбкой на усталом лице, прятала темные глаза за стеклами отсвечивающих очков и ловила плачущую Петру в свои руки. Растерянно гладила по волосам, вплетая пальцы между спутанными локонами, целовала побелевшее от страха лицо, сжимала вздрагивающие плечи и просила прощения.
Просила прощение за то, чего она никогда не искупит.
Ханджи устала исчезать на недели – устала заставлять Петру ждать ее в звенящей тишине пустой квартиры. Она устала, что незнание баюкает Петру, дарит ей необходимую безмятежность, а Зоэ может не вернуться однажды, оставляя только поцелуй в висок, перебрав пальцами мягкие светлые волосы. Но незнание – это лучшее, что она могла предложить Петре.
Ханджи не могла сказать, что дорожная сумка полна разобранных пистолетов разнообразного калибра. Ханджи не могла сказать, что она умеет собирать и пользоваться этим оружием. Ханджи не могла сказать, что она пропадает на недели, чтобы этим оружием убивать людей.
Поэтому незнание – это лучшее, что они могли предложить друг другу.
О мальчиках Они познакомились в книжном магазине, где Ханджи и Ривай подрабатывали в свободное от учебы время, а Ирвин искал какую-то редкую книгу об истории развития военной техники. Они проговорили всего пару минут, пока Ханджи скрывалась в соседнем отделе, якобы расставляя книги на полках, а на самом деле – орлиным глазом наблюдая сквозь раздвинутые переплеты. Они проговорили всего пару минут, но этого хватило, чтобы проговорить дольше.
Позже выяснилось, что они учатся в одном университете, правда, на разных факультетах. Ирвин заканчивал факультет истории, Ривай – юридический, но как-то так получилось, что они нашли чувствительные точки соприкосновения, и при встречах часы превращались в секунды, пространство вокруг замирало, и разговоры текли бесконечным, звонко журчащим ручьем. Как-то так получилось, что вдвоем они начали чувствовать себя комфортнее, чем порознь.
В какой-то момент Ривай понял, что не хочет возвращаться в гудящее, будто пчелиный улей, общежитие, не хочет провожать взглядом широкую спину, не хочет, чтобы ярко-голубые глаза напротив, словно бездонное небо, исчезали, давали отсчет секундам-улиткам, медленно ползущим по направлению к следующей встрече. В какой-то момент Ривай понял, что не хочет больше полагаться на себя одного, доверять только себе одному, прожигать жизнь в глухом одиночестве, зарывшись в пыльные тома законодательных проектов.
В какой-то момент Ривай понял, что не хочет засыпать один. Как-то так получилось, что Ривай влюбился – вот так до ужаса просто и сердито.
Ирвин понравился ему сразу же, стоило их взглядам пересечься – а потом он заговорил, и Ривай понял, что не ошибся. Ирвин оказался вдумчивым, рассудительным человеком, не утратившим чувство юмора за слоями черных букв на старых страницах, этаким солнцем среди серой массы, в которой Ривай растворялся так же лихо, как соли натрия растворялись в воде. Ирвин так и дарил то необходимое тепло, наполняющее изнутри, будто в грудной клетке, там, где сердце гулко билось, зажгли маленькую свечку, и теперь она согревала сжимающиеся от ноющей боли внутренности. И не удивительно было, что Ривай потянулся к нему, как бабочка на яркий свет – только потянулся аккуратно, осторожно, чтобы случайно не обжечься.
Ривай ловил каждое его слово, рассматривая угрюмым взглядом – привычка, приспособление к окружающей среде, мрачная оболочка, легшая в основу его существования, а Ханджи отвешивала ему подзатыльник за подзатыльником. Ривай только отмахивался на ее: «Признайся ему!» и в ответ сухо говорил: «Само пройдет». Оно всегда проходило. Только с Ирвином – почему-то нет, влечение только нарастало, и каждая встреча, в парке, на лавочке под фонарем, в кофейне, за столиком у окна, в библиотеке, между тесными полками, ложилась в память глянцевой страницей с цветной картинкой. Ривай наслаждался ураганами, клокочущими внутри, и не собирался выпускать их наружу.
Несмотря на солнечность, на мягкую теплоотдачу, Ирвин, все же, выглядел слишком неприступным – Ривай знал, что на него засматриваются девушки, даже вешаются, предлагают домашний покой, тепло, уют, тихую семейную жизнь, чудесных детей, но Ирвин отчего-то вежливо улыбался и отказывал каждой. И пока виноватое «нет» слетало с натянуто улыбающихся губ, Ривай мысленно ликовал, продолжал ловить каждое слово и окунать все свое существо в то самое тепло, которое Ирвин дарил ему при встречах. Он бы с удовольствием растворился в нем, но почему-то (впервые!) не решался перешагнуть ту черту, которая была нарисована между ними им самим. Поэтому встречи не прекращались, разговоры переливались весенним перезвоном, и казалось, это продлиться бесконечно.
А потом Ирвин сказал, что уходит в армию по контракту – и Ривай почувствовал, как внутренности покрываются ледяной коркой. Как будто удар чем-то тупым, шершавым по голове – встреч больше не будет, разговоров больше не будет, тепла, солнца, ничего больше не будет. Ирвина не будет. Он уедет куда-то, может быть, в какую-нибудь горячую точку, может быть, никогда больше не вернется, а Ривай останется здесь, среди серой массы, в которой он превосходно растворялся, зарывшись в законодательные проекты, оканчивая университет, начиная свою мутную, пустую жизнь. И отчего-то дрожали руки.
Ирвин говорил, что уедет на следующей неделе, буквально через пару дней – они сидели на скамейке в парке, под жужжащим фонарем, поздно вечером, когда аллеи пустели, и загорались окна домов, возвышающихся над распускающимися деревьями. Ривай молча кивал и отчего-то сжимал кулаки, раздраженно скрипел зубами, стараясь не смотреть в ярко-голубые глаза, потому что было немного больно. В конце концов, оно всегда проходило. Это едкое чувство, отравляющее приторным ядом. Как-то так получилось, что они все ушли – и Ривай снова оставался один.
Ирвин о чем-то шутил, что-то рассказывал, и Ривай выдавливал из себя некое подобие улыбки. По-простому, как и настаивала Зоэ, надо было броситься ему на шею, обжечься об это солнце, отхватить себе хоть крошечный кусочек тепла, чтобы сохранить где-нибудь под грудной клеткой, рядом с заходящимся сердцем, но Ривай, угрюмо сгорбившись, лишь молча сидел рядом. Сидел и слушал. Слушал и запоминал. Запоминал и впитывал. Пытался снова разжечь ту свечку внутри.
А потом Ирвин брал его за руку, так, что все тело прошибало электрическим разрядом не слабой силы. А потом Ирвин наклонялся и целовал его в губы, так, что свечка внутри не просто вспыхивала – она плавилась под ярким светом теплого солнца. Ривай, словно бабочка, обжигался о слишком яркий свет – но ни сколько об этом не жалел.
Как-то так получилось, что Ривай влюбился в Ирвина. Как-то так получилось, что Ирвин влюбился в Ривая. Как-то так получилось, что они расстаются. И как-то так однажды получится, что они снова встретятся.
Што делать в ожидании скачивающейся часами серии? КОНЕЧНО ЖЕ ПИСАТЬ УПОРОТЫЕ ФИКИ. Ибо это Блу умеет
Вообще, во всем виноваты Жан и котаны из Развратотряда, которые отдавали мне свои хвосты и уши на растерзание. Деревянный котан - вообще отдельная тема. Ну, еще виновата моя фантазия. Чуть-чуть.
На самом деле я хотел заебашить про одинокого Ривая и кота Ханджи по имени Ирвин. Но это я заебашу. Наверное. Я еще я хотел заебашить про дерущихся котеек Эрена и Жана. Ну, это-то я заебашил
Как бэ, один день из. Прошу.
Название: Пушистые комки Персонажи: cat!104-ый отряд, cat!часть разведотряда Рейтинг: G Жанры/Предупреждения: зарисовка, джен, захотелось, мимимишности, и-это-даже-не-гендерсвитч-а-я-не-знаю-что. Видосвитч? От автора: как бэ, есть намеки на ЭренАрмины, КонниСаши, ЖанМарко, ИмирКристы, БертоРайнеры, МикасаАнни, Ирваи и МайкХанджи. Называется, собери все в кучу, Блу
Всем котанов Утро начиналось под бетонной лестницей, ведущей на аккуратное крыльцо перед тяжелой железной дверью, украшенной кнопками домофона. Солнечные лучи перебирали искрящимися пальцами неровности на асфальте, пробирались между серыми ступенями и щекотали теплом длинные усы, подрагивающие в сонном тумане.
Эрен открывал глаза – ярко-зеленые, будто светящиеся изнутри листы с узким зрачком – и подтягивался. Вытягивал лапы вперед, прогибал тело темно-шоколадного окраса и от души зевал, оборачиваясь к спящим в утренней неге товарищам. Мягко кусал за ухо Микасу, зажимающую между лапами срез красного бантика, аккуратно завязанного на шее, тыкал носом в мокрый нос Армина, смотря, как сонно переливаются озера голубой воды в больших глазницах, и выпрыгивал из-под лестницы, пробуя на вкус свежий утренний воздух. Просыпались они, подтягиваясь и зевая, пошатываясь, вылезая из-под лестницы, – и вместе с ними просыпался весь мир, подставляя бесчисленное множество лиц утреннему солнцу.
Втроем они шли в переулки, дома которых пригрели на первых этажах забегаловки и кофейни, чтобы встретить Сашу и Конни – эти двое катались как сыр в масле, умудряясь таскать чуть ли не из-под носа у шеф-поваров. Саша приветствовала их взмахом пушистого хвоста глубокого коньячного цвета, а Конни салютовал тощей лапой, сверкая ежиком короткой серой шерсти в лучах отражающегося от окон солнца. Они завтракали впятером, стараясь уследить за своей едой, потому что Саша поводила прищуренными глазами, шевелила длинными усами – как будто решала, чей завтрак пойдет ей в добавку.
Иногда они дрались за бараньи ребрышки или хот-дог, но против Саши – что против танка, и ребрышки, и сосиски из хот-догов всегда доставались ей. Зато она всегда знала, где готовят хрустящие отбивные, а где потрошат рыбу, и поэтому никто, кто знал ее в довольную мордочку, не оставался голодным, а Конни, следующий за кошкой своей мечты, и подавно. Вот так в мрачных переулках, благодаря валяющей дурака парочке котов, они всегда находили источник питания, дружескую лапу и теплый взгляд блестящих карих глаз.
Где-нибудь днем они выпрыгивали поваляться по травке на детской площадке. Катались по ней, как обезумевшие от мяты котята, обнимались теплыми лапами, игриво кусались и радостно мяукали довольно лыбящимися мордочками. На такой взрыв веселья из-под ближайшей машины выползал видный кот с глазами цвета ореха – Жан упруго прыгал, приземляясь рядом с веселящимися собратьями, и ходил вокруг да около холодной, как лед, Микасы, пытаясь уцепить длинным хвостом ее гладкий черный хвост. Микаса только безразлично отводила мордочку и уходила к Эрену, в обнимку с Армином катающимся по траве, а Жан топтался на месте, уныло уставившись в свои широкие лапы.
А потом Эрен подкатывался прям к нему, унывающему, – и тогда завязывалась драка, в ходе которой в стороны летели склоки темной и светлой шерсти, лапы наотмашь отбивали бока, и в воздухе взрывались возмущенные кошачьи крики. Обычно такие всплески эмоций прекращала Микаса: кусала брыкающегося Эрена за ухо и тащила с поля боя, пока Жан отвешивал тому парочку холостых пощечин лапой по морде. Только очень быстро заканчивал – не хотелось, чтобы кошка его мечты смотрела на него таким темным убийственным взглядом.
Правда, иногда из-под детской горки, пластиковой, темно-синей такой, под которой всегда был благодатный тенек, лениво вылезала Имир, крупная, черная, с рыжими точками по скулам. Имир шипела, вразвалку подходила к дерущимся котам и безжалостно отвешивала каждому из них лапой по морде. Они тут же раскатывались в разные стороны, Эрен уходил зализывать раны к Армину, стараясь не смотреть в глаза мрачной Микасе, а Жан откатывался к Марко под темный бок – тот успокаивающе гладил его маленькой лапой по глупой ушибленной голове. А Имир, с чувством выполненного долга, возвращалась обратно под горку, в мягкие лапки маленькой светлой Кристы.
Где-то к вечеру, когда с большинством местных и чужих котов отношения были выяснены, они ходили гулять на набережную, смотреть, как садится красное солнце, падает за горизонт, прямо в безмятежно спокойную воду. Запрыгивая на перила, украшающие выстланную камнем дорожку, они встречались с Райнером и Бертольдом – те цеплялись хвостами и щекотали друг друга усами, вежливо двигались, позволяя новоприбывшим гостям расположиться на перилах. Через какое-то время к ним запрыгивала небольшая Анни, посверкивая голубыми глазами, и, усаживаясь рядом с заинтересованно покосившейся на нее Микасой, толкала хвостом ее хвост и складывала лапы очень близко к ее лапам. А потом они в двенадцать глаз смотрели, как падает в воду солнце, считая появляющиеся звезды и мяукая друг другу какие-то кошачьи смешинки.
А когда небо окутывало темно-синее покрывало с яркими сверкающими точками, они возвращались под свою лестницу, проходя по узкому переулку, уставленному какими-то старыми ящиками и коробками. Перед ними спрыгивал небольшой черный кот с холодными серыми глазами – спрыгивал и присматривался, задумчиво поводя хвостом по неровному камню переулка. Эрен отшатывался от него, закрывая собой попятившегося Армина и сощурившуюся Микасу, но между ними, между троицей и шипящим Леви, появлялся большой кот, с шерстью чуть темнее шерсти Армина, мягко спрыгивал с верхних ящиков и прижимался лбом ко лбу беснующегося Леви, смотрел яркими голубыми глазами по-доброму. Леви фыркал, но слушал Ирвина и, устраиваясь у него под теплым боком, пропускал ночных путешественников.
Троица осторожно шла по переулку, смотря, как на коробки взбирается огромный котяра, постоянно принюхивающийся к воздуху, и как на них с интересом смотрит каштановая кошка с черными кругами вокруг глаз. Ханджи приветливо взмахивала хвостом, еще пушистее, чем у Саши, Майк коротко кивал непроницаемой мордой, и троица прошмыгивала обратно в свой двор, зарываясь под облюбованную бетонную лестницу.
Эрен устраивался посередине, с одного бока к нему прижималась Микаса, с другого – Армин, и луна проливала молочный свет на серый бетон их ступенек, успокаивая и баюкая. День сменялся ночью, и кошачьи страсти откладывались на несколько часов хорошего крепкого сна.
Я второй месяц проебываю в дикой лени, и нет, мне ни капли не стыдно. Я даже доволен, как стадо титанов в общественном транспорте в час пик
Велосипед у меня пятилетней давности, наверное, серебристо-черно-синий Стелс, гы. Тормоза у Стелса работают хреново, а точнее, совсем не работают, передний так точно, а задний еще что-то фурычит. Но торможу я все равно красивым пируэтом с сидушки на траву, и вместе со Стелсом мы катимся в страстном танце горячих сердец. Мне больно, ему тоже, но тормоза я делать не хочу, мне нравится
Велосипед - это просто неотъемлемая часть деревенской жизни, ибо без него, как без ног: и до ларька скататься, и на речку прискакать, и даже до туалета доехать, тоже на велосипеде, блять, или он что, просто так был мне куплен Ну, и кроме того, надо же чем-то заниматься кроме как балду пинать. Вот я сяду на своего серебристо-черно-синего коня и катаюсь, и катаюсь, и катаюсь. Вокруг деревни объеду, на площадку съезжу на турниках повертеться, по полям сгоняю где-нибудь в траве поваляться, и домой. Снова фики строчить и всякие упоротые штуки по НТВ смотреть. Люблю НТВ летом
Сегодня вот скатался на Святой колодец. Колодец как колодец, в двух километрах от деревни, но я не перечу, святой так святой, зато вода в нем вкусная. Ебать, какая она вкусная Ну так вот, поехал я. Сразу после дождичка, по проселочной дороге. Идиот.
Но! Доехал
Правда, ебануться умудрился в лужу (ну, я не я без этого, и вообще, не повалялся в луже - день прожит зря ) и зарулить в кусты. Сука, кусты мокрые и колючие, я мокрый и в репье, Стелс смотрит на меня злобным покореженным рулем, а я как ни в чем не бывало, посвистывая, тащу его на своем горбу до колодца Кто кого катает, хрен поймешь хD
Пока катался туда-сюда (после чего ноги отреклись от меня и сказали, что они меня не знают, да и Стелс показал фак одним из ручных тормозов), проезжал мимо поля, огромного поля, утыканного подсолнухами. Да, охренеть красиво, да, они все желтенькие, да, они все солнышки, но я на них смотреть спокойно не могу. Сразу ее вспоминаю. Твою мать, мы столько обещаний друг другу надавали,столько слез проливали, столько планов строили, а потом - на тебе! - все рухнуло к чертям. Обоженет, как я ее любила. Не дай кто-нибудь там наверху мне еще раз так влюбиться.
Но я не об этом! Я о том, что у нас тут заебись: поля, речка, молочко и свежий воздух :3
А еще вот тут что творится. Мы с Димулей все планируем в один ВУЗ (или хотя бы в один город ) поступить и вместе квартиру снимать. Планируем мы это еще с начала одиннадцатого класса, уже аж до распорядка дня и кто-стирает-кто-посуду-моет допланировались
А еще! Мы допланировались до кошки. И это пиздец. Ибо и он, и я хотим кошку. Ну, сначала-то я хотел КОТА, большого, рыжего, с пушистыми усами, но Димуля мне авторитетно заявил: "Кот - это кот, а кошечка - она же такая вся округленькая, такая вся мимими", и короче мне просто нечем было крыть Кошечка, так кошечка. В итоге, допланироваись до имени. И тут он мне заявляет все еще авторитетно: "ПЕРЧИНКА!"
И я ему такая: "ШТА? Никаких Перчинок в моем доме! У нас по квартире будет бегать ЛЕВИ!" Чувствую, грядет буря, и кошку будут звать Леви-Перчинка
Вообще получилось случайно. Я пошатался по юриворлду, а там арт, а у меня в голове Ирвай, гендер-бендер, и, короче, поехало.
Название: Ночи после внешних земель Персонажи: fem!Ирвин/fem!Ривай Рейтинг: NC Жанры/Предупреждения: ООС, ER, гендер-бендер, фемслэш, ангст. От автора: Все как обычно. А мальчики не хотят трахаться.
Что-то непонятное Ирвин ненавидит возвращаться с внешних земель в каменные клетки, возведенные высоко над головой.
Ненавидит считать трупы и смотреть на руки, вымазанные в чужой крови, невинной крови, крови, которая не должна была пролиться. Ненавидит чертовы формальности сразу по возвращению, хватающие за горло жилистыми пальцами, помпезно напудренными и пахнущими отнюдь не смертью, как ее руки, – пахнущими обманной безопасностью, беззаботной богемной жизнью, томной роскошью. Ненавидит проводить построения и смотреть в темные глаза выживших скаутов – разбитых, напуганных, отчаявшихся, потерявших товарищей.
Таковы внешние земли. Такова свобода за прутьями каменных клеток. Ирвин ненавидит дарованную им свободу.
В ночи по возвращению Ирвин запирается в черном кабинете, рассеянно разжигая камин, смутно перекладывая тяжелые тома не менее тяжелых мыслей в голове, невидящим взглядом смотря сквозь апельсиновые огни и видя всполохи крови, всполохи криков, всполохи боли. Ей тяжело, ей больно, она не может искупить своей вины перед погибшими на этой неравной войне, и тогда накатывает злость.
Ирвин остервенело тянет оплетающие тело ремни, небрежно бросает крепления на пол, отбрасывает пояс в самый темный угол, слишком быстро и слишком неаккуратно раздевается, полностью, пока тело не забивается в дрожи, вызванной холодным мертвым воздухом, нависшим в черном кабинете. Ирвин надевает на голое тело только рубашку, застегивая на пару нижних пуговиц, и вплетает в растрепанные волосы пальцы, нервно сжимает и жмурится, боится думать, не хочет совсем.
Чернота кабинета, нисколько не напуганная тусклым пламенем огня в камине, накатывает болезненной пустотой, выедающей внутренности кислым ядом, и мысли превращаются в острые иглы, в смертельные укусы исполинских зубов, и тогда больно думать, больно чувствовать, больно жить. Ирвин ненавидит ночи после внешних земель.
А потом дверь в черный кабинет открывается – наверное, потому, что у Ривай тоже есть ключ от болезненной пустоты этого места. Наверное, потому, что иногда Ривай клинит. Наверное, потому, что иногда Ривай не верит, что они вернулись живыми. Наверное, потому, что Ривай тоже ненавидит ночи после внешних земель. Ненавидит дарованную ей свободу.
Дверь запирается снова – Ривай слишком черной, слишком угрюмой тенью прижимается спиной к двери и смотрит на сгорбленную спину перед собой. Ирвин оборачивается, встречается с ней взглядом, и пустота внутри раскрывает пасть, оскаливается частоколом треугольных зубов, вгрызается в истекающие кровью внутренности, смешивает их с кислым ядом, наполняющим изнутри.
Им обеим чертовски больно. Они обе ненавидят дарованную им свободу.
На Ривай нет креплений, нет ремней, нет тяжелого пояса – только застегнутая до горла рубашка, заправленная в форменные брюки. Она ступает босиком по мертвому полу черного кабинета, протягивает руки и хватает командира за сбитый воротник, тянет на себя, смотрит глаза в глаза и сплетает обоюдную боль общими узорами, растекающимися по сосудам вместе с кипящей кровью. Ривай набрасывается на Ирвин, заставляет ее наклониться, приподнимается, тянется вверх и кусает ее губы. Чтобы боль физическая притупила боль духовную, пожарищем полыхающую под грудной клеткой.
Ривай отрывает пуговицы на рубашке командира, сжимает ладонями обнаженные бока, старается дотянуться, быть еще ближе, как только можно ближе, лишь бы по спине не гладила мертвая пустота, лишь бы ее сжимали живые узкие ладони. Ирвин не успевает поймать ее на руки – и они падают на пол, прямо перед камином, чувствуя плечами тусклое тепло хохочущего треском пламени. Ривай садится на угловатых бедрах лишь на секунду, рывками расстегивая пуговицы, выправляя рубашку, стягивая ее с острых плеч, и наклоняется обратно, кусая губы губами, зализывая укусы языком, желая растворить свою боль в чужой боли.
Они ненавидят ночи после внешних земель. Поэтому ищут спокойствия в руках друг друга.
Ривай упирается коленями в грубый пол, разрешая узким живым ладоням гладить бедра и ягодицы, мнет руками упругую грудь командира, жмется к ней своей грудью, маленькой, аккуратной, хрипло выдыхает, когда соски трутся друг об друга, и ерзает пахом на чужих бедрах, чувствуя, как пустота катится вниз по пищеводу, вырывается куда-то внутрь, между сплетениями сосудов, и падает ниже живота, сворачиваясь колючим клубком между бедрами. Ирвин ловит ее лихорадочные поцелуи, ее грубые ласки, темный взгляд ее глаз и растекающуюся по ней боль тоже ловит.
Когда длинные пальцы расстегают пуговицу на форменных брюках и резким движением взад-вперед оглаживают горячую промежность, Ривай прогибается, сжимая ладонью покатое плечо под собой. Сознание заворачивается спиралью вокруг нервных узлов, и остается только живая ладонь, всего парой движений доводящая ее до болезненного сумасшествия, только хриплое дыхание в самые губы, только живой взгляд голубых глаз напротив. Ривай влажная и жаркая внутри, она вплетает пальцы в ворох светлых волос и снова целует, целует так, что тело пробивает ощутимой дрожью, что Ирвин сводит колени и толкается в нее глубже, сильнее, с чувством, с расстановкой.
И Ривай хрипло стонет в ее рот, толкая язык языком. Ее маленькие ладони оглаживают обнаженное тело под ней, терзают кончиками ногтей поалевшие соски, царапают впалый живот, внутреннюю сторону бедер, заставляя раздвинуть ноги. Ривай грубо гладит командира, размазывает горячий сок по обнаженному узлу нервов, двигается в унисон с ней, глуша стоны в губы, глуша боль в отрывистых движениях, глуша пустоту в жаркой волне, оплетающей выгибающееся навстречу живой ладони тело. Когда они так близко, когда дыхание становится одним на двоих, глаза доверительно смотрят в глаза, а губы исцеловывают припухшие губы напротив, чернота кабинета растворяется в хохочущем треском пламени огня в камине.
Иногда Ривай клинит. Иногда Ривай плачет, пряча лицо на покатом плече обнимающей ее Ирвин. Иногда Ривай не верит, что они вернулись живыми.
Они действительно ненавидят дарованную им свободу. Они действительно ненавидят ночи после внешних земель.
Нет, но вот ЭТО и правда было ВНЕЗАПНО. Я не люблю гет. В смысле, я его люблю, но не в таких количествах, в каких хотелось бы Просто есть возможность гомосексуалить, я делаю это в разы яро. Но гет тоже уважаю. Ибо я всеядный и хороший котан. Но вот тут я понял, что если не напишу - нет мне покоя. Тем более слова сами на строчки ложились, хотя мне опять кажется, что я сдулся.
В общем, внезапности. Очередные. Блу любит внезапности~
Название: Сложности Персонажи: Ирвин/fem!Р!Ривай Рейтинг: PG-13 Жанры/Предупреждения: ООС, ER, гендер-бендер, описаловка, внезапно гет и детишки. От автора: Р! - это же обозначение беременности, или я снова не там смотрел? .______________.
1 614 слов внезапностей У них с самого начала были сложные отношения. С того самого начала, когда Ирвин протянул ей, втоптанной в холодный камень, разбитой и смиренно ожидающей смерти, руку. С того самого начала, когда он впервые обнял ее, дрожащую от страха, с ужасом смотрящую на измазанные в крови – не своей, чужой – ладони. С того самого начала, когда она впервые доверилась ему, запирая дверь его кабинета на замок.
У них с самого начала были сложные отношения: их обоих они вполне устраивали при нарушенной субординации между начальником и подчиненным. Нечто большее, нежели сражающиеся плечом к плечу солдаты; нечто меньшее, нежели маломальская семья; почти любовники и ни разу не пара. Так они договорились. Так они находили друг с другом общий язык – доверяя друг другу, но не требуя никаких обещаний.
У них с самого начала были сложные отношения, и их трепетная сложность не исчезла даже в те утра, в которые Ривай запиралась в ванной, не реагируя на обеспокоенный стук в дверь, сжимая зубы от злости и выворачивая себя наизнанку. Не исчезла она и в те дни, когда настроение капрала ухудшалось от одного неточного слова, от одного лишнего взгляда, от одного неправильного действия, когда она становилась мрачнее тучи, будто по щелчку невидимых пальцев, шипела озлобленно и раздавала направо и налево подзатыльники. Вбивала в головы нерадивых подчиненных простые истины их нелегкой работы, прям вот так, с полпинка заводясь на ровном месте – а Ирвин наблюдал и делал выводы.
Сложность не исчезала и исчезать не собиралась, даже когда доктор припечатал ее благой вестью, неподъемным грузом, который она, как женщина, должна была выносить в своем утробе. - У вас будет ребенок, - вот так просто, четыре слова, шестнадцать букв и один только смысл. Ривай лишь сухо ответила: - Я поняла. И это было еще одной сложностью в их сложных и запутанных отношениях, похожих на блеск картинок в калейдоскопе.
Ирвин воспринял новость спокойно – так же спокойно, как и Ривай, разве что не хмурился мрачно, не шипел на спотыкающихся на каждом шагу от страха скаутов, не складывал нервно руки на груди. Только уголки губ подрагивали, норовя растянуться в улыбку, и глаза светились так чисто, как не светится самое ясное небо в самый солнечный день. Возможно, не до того ему было – на нем, как на командоре, лежала ответственность за несколько сотен жизней, а на следующий день назначена вылазка. Вылазка, на которую капралу было отказано в доступе. Вылазка, которую она провела за глухими стенами, в ожидании окровавленных фигур у ворот.
Ривай злилась. Злилась откровенно, неосознанно прижимая ладони к животу, как будто говорила: тебя не должно там быть, не должно. Ты не должен мешать моему выживанию, ты не должен мешать моему существованию, ты не должен мешать смыслу моей жизни. Я – солдат. Не мать, не женщина и, кажется, даже не человек. Я не смогу. Тебя не должно там быть. Но, кажется, он там был, это маленькое существо – ребенок. Был внутри нее.
Первый триместр выдался для Ривай тяжелым в моральном плане. С осознанием того факта, что она беременна, что внутри нее развивается маленькая жизнь, новая жизнь, у нее были большие проблемы: она не хотела признавать. Стискивала зубы и где-то в глубине души надеялась, что это ошибка, глупая ошибка бегающих от одного больного к другому докторов, что на самом деле она одна – наедине сама с собой, и что нет внутри нее никакой жизни. Но рвотные позывы по утрам, ежедневные мигрени, маленький переворот внутри нее, в ее стойком организме – все это говорило о том, что жизнь внутри нее есть. И она обязана дать этой жизни возможность увидеть этот мир. Этот страшный мир, в котором они все пытаются выжить.
Весь первый триместр Ривай сторонилась командора – разговаривала с ним только по делу, приносила бумаги, отчитывалась и предпочитала замкнуться где-нибудь в мягком кресле, под пледом, в обнимку с книгой, стащенной со стеллажей командира. Она будто отгородилась от всего мира, выясняя отношения сама с собой и со своим взбунтовавшимся организмом, который стал тесноват для двух упертых жизней, и в область игнорирования попал не только Ирвин, но и вообще все, кто когда-либо имел с капралом Легиона какие-либо контакты. Кроме Зоэ. Просто потому, что только Ханджи понимала, что сейчас Ривай нужна не навязчивая забота, а лишь человек, способный взять за руку и обнять в трудную минуту.
Весь первый триместр Ривай пыталась принять простую истину, что она теперь – будущая мать. И к четвертому месяцу беременности она уже не так остро реагировала на возмущения разнежившейся внутренней среды. Она стала себя понимать.
А пока Ривай, с неоценимой помощью Зоэ, раскладывала себя по полочкам, лишенная доступа к тренировкам, к вылазкам, к бумагам (да даже привод отобрали, ироды), Ирвин зарывался в документацию, строил план за планом и чудом возвращался из-за стен живым. Раз за разом смотря в темные – от страха? – глаза капрала. Он предпочитал не навязываться, лишь изредка справляясь о ее самочувствии, скорее для галочки, нежели из острого отцовского интереса: для него такие простые вещи, как дети, семья, спокойная скучная размеренная жизнь, были чем-то фантастическим, и, казалось, он не был готов принять их прямо сейчас, вот так неожиданно.
И Ривай тоже не была готова. И сложности в их отношениях только хихикали.
Наверное, Ирвин бы так и оставался в своей бумажной раковине, ломая перо за пером и исписывая пузырьки чернил с невероятной скоростью, если бы второй триместр не выдался для Ривай сложным уже не только в моральном – но и в физическом плане тоже. Она уже ярче, яснее ощущала жизнь внутри себя, ела за двоих, дышала за двоих, читала двоим, успокаивала уже тоже двоих, и это было настолько странным, что вызывало в ней какой-то трепетный интерес. Интерес к ребенку, развивающемуся внутри нее. К настоящему ребенку, которого она приняла. Ее ребенку.
Когда Ирвин возвращался из-за стен – вымученный, усталый, задумчивый и скорбящий – она не лезла к нему с расспросами, но и не требовала вопросов от него. Приходила к нему в спальню и засыпала вместе с ним, как с единственным человеком, которому она могла доверять, который мог бы помочь ей пережить тяжелое время – так же, как она могла помочь пережить тяжелое время ему. Засыпала рядом с отцом своего ребенка. Она была маленькая и с легкостью помещалась у него в руках, хотя за последние месяцы поправилась и даже обзавелась здоровым румянцем на щеках. Смотря на нее, Ирвин начинал по-другому анализировать реальность.
И жил уже не от вылазки до вылазки.
Во втором триместре Ривай немного оттаяла – и стала больше времени проводить в кабинете командора, маленькой тенью сидя в кресле у окна, поджав ноги под себя и устроив на коленях книгу. Она начала носить платья, скрывающие округлость ее живота – Зоэ была очень настойчива – и стала чувствительнее ко всему, что происходит вокруг. Она вдруг почувствовала себя абсолютно беззащитной – и в то же время невероятно сильной, способной горы свернуть ради одного-единственного возмущения внутри нее. Ребенок формировался, рос, развивался, а она будто расцветала вместе с ним – расцветала у Ирвина на глазах.
А Ирвин все еще был командором и все еще отвечал за сотни жизней, и, наверное, за всеми этими вызовами к генералам, за всей этой документацией, за всеми этими мыслями о человечестве, упустил бы то человечество, которое распускалось рядом с ним. Если бы однажды Ривай не схватила его, закопавшегося в бумагах, за руку и не прижала к натянутой коже своего живота. Ирвин нахмурился, собираясь отнять руку, как в ладонь вжалось что-то мягкое – что-то, тронувшее его с той стороны. Изнутри.
Ребенок внутри Ривай пинался на прикосновения к округлому животу, а у Ирвина в голове, наконец, щелкнул тугой переключатель – тот самый, который щелкнул лишь однажды, когда он протянул разбитой Ривай свою руку. Ирвин прижимался щекой к упругой коже, пока длинные пальцы капрала ерошили его волосы, и чувствовал, как гладит его маленькая ладошка еще не родившегося ребенка. Его ребенка.
А потом был третий триместр – последний, тяжелый, и он прошел настолько быстро, что Ривай не успела отойти от всех сюрпризов, подаренных ей родным дитем, как за горло схватил девятый месяц беременности. И ей стало по-настоящему страшно – не только за готовую появиться на свет жизнь внутри, но и за жизнь, которую Ирвин ставил на кон, выбираясь за стены. А вылазка, намеченная прямо перед родами, уже на самой финишной прямой, ей совсем не нравилась.
Она приходила в кабинет командора и просила его остаться: наверное, чтобы чувствовать себя защищенной, наверное, чтобы защищенным был он – отец ее ребенка. Ирвин только отмахивался – ну, как это, командор Легиона отправляет целый взвод скаутов без себя, того, кто по определению должен их вести. Это его работа – вести и быть ответственным, решать все за других и считать трупы. И тогда Ривай сжимала ладонями его плечи и шипела, шипела так, как не шипела на тюремных надзирателей, втаптывающих ее в ледяной камень под ногами: - Я ношу под сердцем твоего ребенка, Ирвин. И это было как удар под дых, как удавка на шее.
Ирвин брал ее за руки, нервно сжимающие его плечи, гладил их шершавыми пальцами и смотрел на женщину, которой себя вверил – вверил почти родившимся ребенком. Сложности между ними никуда не исчезли, они все еще не были семьей и даже не почти любовниками, они были чем-то вроде огромного функционального организма, где каждый из них троих являлся какой-то особо важной частью, без которой погибал весь этот механизм, странное воплощение жизни. Ирвин тянулся вперед, целовал Ривай в лоб, целовал ее огромный живот, словно целуя младенца, аккуратно поправлял: - Нашего ребенка, Ривай, - и обещал, вставал на колено, отдавал честь и обещал. – Я вернусь.
Они уходили на рассвете, когда капрал провожала их маленькой тенью, прижимаясь плечом к плечу Зоэ, когда обнимала шевелящийся живот похолодевшими ладонями, и когда смотрела вслед широкой спине, за которой научилась жить – а не выживать.
Они уходили на рассвете, а возвращались на закате – когда Ривай встречала их обессиленная, поддерживаемая надежными ладонями Зоэ за плечи, уставшая, с маленькой жизнью на руках, завернутой в мягкое одеяльце. Ирвин прижимал невесомое тельце к груди – и оно шевелилось, чувствуя тепло, которое последние месяцы разливалось по нему сквозь материнский организм.
Ирвин впервые за многие годы счастливо улыбался.
У них дочь – у него, и у Ривай, – и это самая сложная сложность, которая когда-либо была в их отношениях.
автор упрлс 1915 слов, поэтому под кат. Рейтинг: R
читать дальшеК концу первой недели, проведенной в распоряжении разведки, Эрену стало казаться, что его в нее приняли на правах вьючного животного. Типа лошади или осла. Причем осла, находящегося в личном пользовании Ханджи Зоэ, которая, видимо, решила проверить предел его физических сил и грузоподъемности в состоянии человека. Оставалось только догадываться, что находится в тех коробках, которые ему сбагривала местная знаменитость от науки, и откуда они у нее берутся. Хотя по поводу "что" предположения у Эрена были. Например, отрезанная рука титана. Или отрезанная нога титана. Или отрезанная голова титана. Или... Дальше фантазия панически буксовала.
Коробок было много, и весили они немало. Ханджи с каждым днем расцветала на глазах, так что к выходным стала почти хорошенькой. Словно влюбилась. Другой ассоциации Эрен подобрать не смог. А на днях и вовсе сбежал, когда сильные и очень цепкие руки Ханджи обвились вокруг его шеи, нежно зарывшись в волосы. Поэтому на очередное умильно-воркующее замечание, сказанное закрытому деревянному ящику, предпочел сразу согласиться отнести его туда, куда скажут. Лишь бы лишний раз не искушать судьбу. А то... мало ли.
Выслушав длинный список наставлений о том, как аккуратно нужно нести сокровище, не трясти и, не дай бог, не ударить, Эрен медленно шел по коридору. Проклятый гроб весил целую тонну и был большим и неудобным, закрывая весь обзор. Содержимое ящика по-прежнему оставалось загадкой — как бы ни прислушивался Эрен, как бы не принюхивался, ничего подозрительного выявить не удалось. Опасности явной тоже не было. Ну, кроме шанса споткнуться, упасть с неожиданно появившейся лестницы или вписаться в кого-то.
Только бы не в Микасу. Она наверняка попытается навязаться помочь или вообще попробует отобрать у него чертов ящик. А ему потом выслушивай от парней ехидное "Что, Йегер, опять за тебя девчонка все делает?"
Хотя по закону подлости, попасться ему должна была не Микаса, а Жан. Ну, или если судьба будет совсем жестока — капрал Ривай. Перспектива была удручающей в любом случае. Эрен скрипнул зубами и пошел еще медленнее, пытаясь вытянуть шею так, чтобы видеть хотя бы происходящее сбоку.
Гроб нужно было отнести в кабинет командора. Додумывать, зачем Ирвину может понадобиться отрезанная голова титана или что там в этой коробке, Эрен не стал. Зато очень надеялся, что у него наконец-то появится возможность поговорить с непосредственным командованием по поводу себя. Спросить, как долго они еще будут проверять его, прежде чем наконец-то выйдут за Стену? Вообще, вопросов было много, включая совершенно детское любопытство. Эрен знал, что Ирвин — один из немногих, кто бывал за стеной Мария, во внешнем мире, и дожил до сегодняшнего дня. Вопросы вертелись на языке постоянно, но возможности поговорить не было. В те разы, когда они виделись, было не до оставшихся от мечтательного детства глупостей.
К тому моменту, когда Эрен добрел до нужной двери, он чувствовал, что спина вот-вот отнимется. Ящик с каждым шагом словно прибавлял в весе, как сказочный демон. Немилосердно саднили руки, а по лицу катился пот. Кое-как отеревшись щекой о плечо, Эрен повернулся и постучал пяткой в дверь. Ответом была гулкая тишина. Выждав пару минут, Эрен вздохнул и навалился боком, надеясь, что дверь не заперта. С первого раза открыть ее не удалось — тугая створка не поддавалась, а с выскальзывающим из уставших рук ящиком было нормально не опереться. Пришлось оттолкнуться ногами. В косяке что-то хрустнуло, и Эрен на инерции едва не ввалился внутрь, с трудом удержавшись на ногах.
О том, что происходит что-то не то, подсказало скорее шестое чувство. Эрен пристроил ящик у самого выхода и уже собирался уйти. Он растирал натруженные руки, когда ему на глаза попалось что-то подозрительно знакомое, валяющееся прямо на потертом пестром ковре.
Снятая амуниция. Начищенный, без единой пылинки, сапог. Белый шейный платок.
Эрен поднял взгляд, чувствуя, как плывет, качаясь под ногами, пол.
Тяжелое большое кресло было немного отодвинуто в сторону, ближе к окну, так что между ним и столом оставалось достаточно свободного пространства. Плотно задернутые шторы погружали комнату в приятный полумрак, смазывая тени и краски, отчего увиденная картина казалось какой-то нереальной, словно нарисованной ало-золотым по старому дереву.
Командор все-таки был в кабинете, но был не один.
Эрен мог не ждать, что встретит Ривая в коридоре. Он сидел на коленях Ирвина, лицом к лицу, держась за его шею и спинку кресла — от напряжения костяшки на пальцах стали почти белыми. Поза показалась Эрену какой-то странной, тем более, что Ривай пошевелился, прижимаясь еще ближе и отворачивая в сторону лицо. Сначала Эрен даже не понял в чем дело, недоуменно рассматривая смятые, лежащие кучей прямо поверх бумаг, форменные куртки. Картина отпечаталась в мозгу сразу, в мельчайших деталях, входя под ребра острым ножом.
Обнаженные ноги с неожиданно узкими лодыжками — острые косточки костяшек, розовая округлость пятки, нервно поджавшиеся пальцы, и красные пятна на полускрытых подолом рубашки бедрах.
Расстегнутая полностью и сползшая с одного плеча рубашка Ирвина — черные ремни амуниции мертвыми плетями висели по бокам, его обнаженная грудь.
Синее пятно на ключице с совершенно четким отпечатком зубов.
Распухшие и слишком яркие губы. Встрепанные волосы, падающие на потемневшие глаза. Порозовевшая кожа на щеках Ирвина. Совершенно некстати Эрен вспомнил, что блондины краснеют очень легко. Армин тоже заливался краской чуть что: когда злился, смущался, волновался или просто напрягался.
Ирвин встретился с ним взглядом — плывущим, совершенно пьяным, — и крепче перехватил Ривая поперек спины, что-то тихо сказав тому на ухо.
Эрена словно окунуло в горячую воду, догоняя осознанием происходящего.
Они вместе. Не просто как начальник и подчиненный, не как сослуживцы, они даже не друзья или не семья, как он с Микасой. Он словно попал в родительскую спальню. За закрытой дверью происходило что-то запретное, слишком сокровенное и откровенное, поделенное только на двоих. Что-то такое, что последнее время часто снилось Эрену в душных снах, полных спутанных видений обнаженных плеч, быстрых поцелуев, чего-то невнятного. Оно оканчивалось пробуждением, полным острого тяжелого возбуждения. Такого же, как навалилось на него сейчас, при одном коротком взгляде на узкую спину под налипшей, влажной от пота рубашкой.
— Я... — Эрен поперхнулся словами, чувствуя, как пылают уши, как горячий стыд растекается по щекам, спускаясь к шее.
Разом стало душно и дурно, словно по воздуху разлилось что-то влажное и сладкое, напоминающее запах цветущего кустарника, что рос недалеко от дома Эрена. У него всегда болела голова, когда ветки растения покрывались мелкими гроздьями розоватых пушистых цветов.
— Простите, я... — он запнулся, поспешно опустив голову, и попятился назад, пытаясь нашарить рукой дверь. — Я позже зайду.
— Стой.
Короткий приказ пригвоздил к месту. Голос командора Эрен узнал с трудом — потерявший в тоне, хриплый, словно у него болело горло. Стыд стал гуще, тяжелей, но Эрен все-таки заставил себя поднять глаза.
— Йегер, — в противовес Ирвину, голос Ривая был мертвенно спокоен, почти такой же надменно-ленивый, как обычно, — тебе не говорили, что вламываться в кабинет начальства без стука — это нарушение субординации?
— Я стучал, — вышло как-то обиженно. Эрен подавил в себе очередное желание развернуться и выскочить за дверь и, упрямо поджав губы, впился взглядом в затылок Ривая. Тот так и не повернулся, только передернул плечами.
— Спокойно, — от того, как по-хозяйски прошлись вдоль шеи и по стриженому затылку пальцы Ирвина, стало больно. — Эрен, выйди, пожалуйста, и зайди через пять минут.
— Пять минут?
Повисло напряженное гнетущее молчание. Ривай обернулся, скользнул по Эрену отсутствующим взглядом, словно думая о чем-то. Это отрешенное, какое-то потустороннее сосредоточенное лицо никак не вязалось с налипшими к вискам волосами и живым, ярким румянцем. По приоткрытым губам нервно прошелся язык.
— Я с ним потом поговорю, — процедил Ривай, словно соглашаясь на что-то. От неприкрытого раздражения в коротком обещании по спине прошел целый табун неприятных мурашек, разом приводя в чувство.
— Я сам с ним поговорю, — в голосе Ирвина прорезались знакомые холодные нотки.
— Чего уставился, Йегер? — ядовито спросил Ривай. Его рот дернулся в кривой усмешке, больше похожей на судорогу. — Или, может быть, хочешь остаться и досмотреть?
Словно в подтверждении своих слов он слегка приподнялся и снова опустился, по-особенному плавно двинув бедрами. Сквозь душную и жаркую пелену, разом затопившую сознание, Эрен только успел заметить, как прошлись в неконтролируемой ласке по бедрам пальцы под выправленной рубашкой. Тень подола целомудренно скрыла подробности. Как все происходит, он не знал в деталях, но хватило и рассказов, передаваемых стыдным шепотом среди парней-сослуживцев, или же просто подслушанных в хохоте старших офицеров. А воображение само дорисовало все, что нужно. Подстегнутое видением сведенных, словно от боли, бровей и раскрытых, округлых, маняще блестящих губ. Вытравить из памяти увиденную картину не получилось. Сдвинуться с места — тоже. Эрен знал, что должен уйти. Да что там уйти! Убежать, а еще лучше провалиться сквозь землю, куда-нибудь так глубоко, что до него смогут докопаться только через пару сотен лет. Но ноги словно приклеились к доскам. Весь воздух стал липкой патокой, расплавленной и неспешно текущей смолой, в которой увязло и тело, и мысли. Только обострившиеся чувства заходились криком — паническим и злым одновременно. Эрен не мог понять, почему картина перед глазами настолько его раздразнила, отчего от одного вида зарывшихся в светлые волосы пальцев накатывает дурная злость. И желание узнать, как будет выглядеть запрокинутое лицо Ривая, когда он лежит на спине. С разведенными ногами. С налипшей к высокому лбу челкой. Будут ли так же кривиться его брови и вздрагивать губы? И каково это? Такая близость?
— Это безнадежно, — из липкого красного тумана вырвал недовольный голос. Ривай выдохнул и откинулся, убирая назад налипшую ко лбу челку почти тем же жестом, что секунду назад представлял Эрен. Он подтянул сползшую с Ирвина рубашку — на секунду показалось, что ладонь, лаская, прошлась по коже, но это ощущение быстро пропало.
Застывший, густой воздух пришел в движение, смешался с пестрыми пятнами ковра, солнечными лучами из-за задвинутых портьер. Словно что-то перевернулось или разбилось, нарушая горячее томление момента. Разом стало легче дышать. Стряхнувший с себя оцепенение Эрен почти с жалостью проводил взглядом скрытую воротником полоску кожи на шеи. На ней краснели такие же отметины, как на бедрах, постепенно наливаясь цветом.
— Эрен, отвернись, — мягко посоветовал Ирвин, зачесывая волосы на бок привычным жестом.
— И поживее, — быстро застегивающий рубашку Ривай бросил на него тяжелый взгляд. — Дай мне хоть один повод не убивать тебя.
— Никто никого не убьет.
Эрен поспешно развернулся вокруг своей оси, упираясь носом в дверь. Старое дерево складывало на своей поверхности причудливый узор из полос и колец. Эрен представил, что сучок в обводке — это главный город с центральной башней, а кольца вокруг — стены. Отвлечься получилось плохо. Едва улегшееся в крови горячее желание оборачивалось тихой злостью, заставляло ловить каждый звук, дорисовывая картинку. Тонко звякнули пряжки амуниции. Со скрипом отодвинулось кресло, кто-то что-то сказал тихо — Эрен не понял, кто и что. Смялась, шелестя, ткань — кажется, это были куртки, а может быть, брюки...
Воздух за спиной колыхнулся, обдав непривычным острым запахом. Эрен приготовился к выволочке, подбираясь и сжимаясь. На дерево легла тень.
— Где мой платок? — недовольно раздалось из-за спины, снова забренчали пряжки, и заскрипела кожа ремней.
— Эрен, передай ему платок, — почему-то в просьбе послышалась усмешка, но она же означала, что можно перестать рассматривать дверь.
Эрен осторожно наклонился, поднимая шейный платок. Белая легкая ткань опутала пальцы, прилипла к коже, оставляя на ней чистый запах мыла. Он обернулся, сталкиваясь взглядом с Риваем. Полностью одетый, застегнутый на все пуговицы, он стоял буквально в метре, держа в руках сапоги, и смотрел так, словно раздумывал, с какой стороны отрезать от него кусок, чтобы смотрелось аккуратней. Еще никогда Эрен не был так рад тому, что в штабе они ходили не в полном обмундировании и без оружия.
— Это же надо было выломать щеколду, — присвистнул Ривай, зацепившись взглядом о что-то за спиной Эрена, и подошел ближе, заставив отступить, вжимаясь в дверь. Горячие пальцы едва прикоснулись к коже, когда Ривай забрал из рук платок, но этого хватило — Эрена снова бросило в краску.
— Иди сюда и садись, — Ирвин тоже уже успел одеться, он кивком указал на кресло и взял какую-то бумагу со стола. Подержал ее и положил на место. — Нам нужно серьезно поговорить. Заодно о причине, по которой ты так рвался ко мне, что не заметил запертой двери.
Эрен недоверчиво смотрел на улыбающегося Ирвина, а потом услышал тихое фырканье за плечом. От этого звука с души словно камень свалился. Кажется, его пронесло, и расчленение откладывалось на неопределенный срок.