Нет, но вот ЭТО и правда было ВНЕЗАПНО.
Я не люблю гет. В смысле, я его люблю, но не в таких количествах, в каких хотелось бы
Просто есть возможность гомосексуалить, я делаю это в разы яро.
Но гет тоже уважаю. Ибо я всеядный и хороший котан.
Но вот тут я понял, что если не напишу - нет мне покоя. Тем более слова сами на строчки ложились, хотя мне опять кажется, что я сдулся.
В общем, внезапности. Очередные.
Блу любит внезапности~
Название: Сложности
Персонажи: Ирвин/fem!Р!Ривай
Рейтинг: PG-13
Жанры/Предупреждения: ООС, ER, гендер-бендер, описаловка, внезапно гет и детишки.
От автора: Р! - это же обозначение беременности, или я снова не там смотрел? .______________.
1 614 слов внезапностей
У них с самого начала были сложные отношения. С того самого начала, когда Ирвин протянул ей, втоптанной в холодный камень, разбитой и смиренно ожидающей смерти, руку. С того самого начала, когда он впервые обнял ее, дрожащую от страха, с ужасом смотрящую на измазанные в крови – не своей, чужой – ладони. С того самого начала, когда она впервые доверилась ему, запирая дверь его кабинета на замок.
У них с самого начала были сложные отношения: их обоих они вполне устраивали при нарушенной субординации между начальником и подчиненным. Нечто большее, нежели сражающиеся плечом к плечу солдаты; нечто меньшее, нежели маломальская семья; почти любовники и ни разу не пара. Так они договорились. Так они находили друг с другом общий язык – доверяя друг другу, но не требуя никаких обещаний.
У них с самого начала были сложные отношения, и их трепетная сложность не исчезла даже в те утра, в которые Ривай запиралась в ванной, не реагируя на обеспокоенный стук в дверь, сжимая зубы от злости и выворачивая себя наизнанку. Не исчезла она и в те дни, когда настроение капрала ухудшалось от одного неточного слова, от одного лишнего взгляда, от одного неправильного действия, когда она становилась мрачнее тучи, будто по щелчку невидимых пальцев, шипела озлобленно и раздавала направо и налево подзатыльники. Вбивала в головы нерадивых подчиненных простые истины их нелегкой работы, прям вот так, с полпинка заводясь на ровном месте – а Ирвин наблюдал и делал выводы.
Сложность не исчезала и исчезать не собиралась, даже когда доктор припечатал ее благой вестью, неподъемным грузом, который она, как женщина, должна была выносить в своем утробе.
- У вас будет ребенок, - вот так просто, четыре слова, шестнадцать букв и один только смысл.
Ривай лишь сухо ответила:
- Я поняла.
И это было еще одной сложностью в их сложных и запутанных отношениях, похожих на блеск картинок в калейдоскопе.
Ирвин воспринял новость спокойно – так же спокойно, как и Ривай, разве что не хмурился мрачно, не шипел на спотыкающихся на каждом шагу от страха скаутов, не складывал нервно руки на груди. Только уголки губ подрагивали, норовя растянуться в улыбку, и глаза светились так чисто, как не светится самое ясное небо в самый солнечный день. Возможно, не до того ему было – на нем, как на командоре, лежала ответственность за несколько сотен жизней, а на следующий день назначена вылазка. Вылазка, на которую капралу было отказано в доступе. Вылазка, которую она провела за глухими стенами, в ожидании окровавленных фигур у ворот.
Ривай злилась. Злилась откровенно, неосознанно прижимая ладони к животу, как будто говорила: тебя не должно там быть, не должно. Ты не должен мешать моему выживанию, ты не должен мешать моему существованию, ты не должен мешать смыслу моей жизни. Я – солдат. Не мать, не женщина и, кажется, даже не человек. Я не смогу. Тебя не должно там быть. Но, кажется, он там был, это маленькое существо – ребенок. Был внутри нее.
Первый триместр выдался для Ривай тяжелым в моральном плане. С осознанием того факта, что она беременна, что внутри нее развивается маленькая жизнь, новая жизнь, у нее были большие проблемы: она не хотела признавать. Стискивала зубы и где-то в глубине души надеялась, что это ошибка, глупая ошибка бегающих от одного больного к другому докторов, что на самом деле она одна – наедине сама с собой, и что нет внутри нее никакой жизни. Но рвотные позывы по утрам, ежедневные мигрени, маленький переворот внутри нее, в ее стойком организме – все это говорило о том, что жизнь внутри нее есть. И она обязана дать этой жизни возможность увидеть этот мир. Этот страшный мир, в котором они все пытаются выжить.
Весь первый триместр Ривай сторонилась командора – разговаривала с ним только по делу, приносила бумаги, отчитывалась и предпочитала замкнуться где-нибудь в мягком кресле, под пледом, в обнимку с книгой, стащенной со стеллажей командира. Она будто отгородилась от всего мира, выясняя отношения сама с собой и со своим взбунтовавшимся организмом, который стал тесноват для двух упертых жизней, и в область игнорирования попал не только Ирвин, но и вообще все, кто когда-либо имел с капралом Легиона какие-либо контакты. Кроме Зоэ. Просто потому, что только Ханджи понимала, что сейчас Ривай нужна не навязчивая забота, а лишь человек, способный взять за руку и обнять в трудную минуту.
Весь первый триместр Ривай пыталась принять простую истину, что она теперь – будущая мать. И к четвертому месяцу беременности она уже не так остро реагировала на возмущения разнежившейся внутренней среды. Она стала себя понимать.
А пока Ривай, с неоценимой помощью Зоэ, раскладывала себя по полочкам, лишенная доступа к тренировкам, к вылазкам, к бумагам (да даже привод отобрали, ироды), Ирвин зарывался в документацию, строил план за планом и чудом возвращался из-за стен живым. Раз за разом смотря в темные – от страха? – глаза капрала. Он предпочитал не навязываться, лишь изредка справляясь о ее самочувствии, скорее для галочки, нежели из острого отцовского интереса: для него такие простые вещи, как дети, семья, спокойная скучная размеренная жизнь, были чем-то фантастическим, и, казалось, он не был готов принять их прямо сейчас, вот так неожиданно.
И Ривай тоже не была готова. И сложности в их отношениях только хихикали.
Наверное, Ирвин бы так и оставался в своей бумажной раковине, ломая перо за пером и исписывая пузырьки чернил с невероятной скоростью, если бы второй триместр не выдался для Ривай сложным уже не только в моральном – но и в физическом плане тоже. Она уже ярче, яснее ощущала жизнь внутри себя, ела за двоих, дышала за двоих, читала двоим, успокаивала уже тоже двоих, и это было настолько странным, что вызывало в ней какой-то трепетный интерес. Интерес к ребенку, развивающемуся внутри нее. К настоящему ребенку, которого она приняла. Ее ребенку.
Когда Ирвин возвращался из-за стен – вымученный, усталый, задумчивый и скорбящий – она не лезла к нему с расспросами, но и не требовала вопросов от него. Приходила к нему в спальню и засыпала вместе с ним, как с единственным человеком, которому она могла доверять, который мог бы помочь ей пережить тяжелое время – так же, как она могла помочь пережить тяжелое время ему. Засыпала рядом с отцом своего ребенка. Она была маленькая и с легкостью помещалась у него в руках, хотя за последние месяцы поправилась и даже обзавелась здоровым румянцем на щеках. Смотря на нее, Ирвин начинал по-другому анализировать реальность.
И жил уже не от вылазки до вылазки.
Во втором триместре Ривай немного оттаяла – и стала больше времени проводить в кабинете командора, маленькой тенью сидя в кресле у окна, поджав ноги под себя и устроив на коленях книгу. Она начала носить платья, скрывающие округлость ее живота – Зоэ была очень настойчива – и стала чувствительнее ко всему, что происходит вокруг. Она вдруг почувствовала себя абсолютно беззащитной – и в то же время невероятно сильной, способной горы свернуть ради одного-единственного возмущения внутри нее. Ребенок формировался, рос, развивался, а она будто расцветала вместе с ним – расцветала у Ирвина на глазах.
А Ирвин все еще был командором и все еще отвечал за сотни жизней, и, наверное, за всеми этими вызовами к генералам, за всей этой документацией, за всеми этими мыслями о человечестве, упустил бы то человечество, которое распускалось рядом с ним. Если бы однажды Ривай не схватила его, закопавшегося в бумагах, за руку и не прижала к натянутой коже своего живота. Ирвин нахмурился, собираясь отнять руку, как в ладонь вжалось что-то мягкое – что-то, тронувшее его с той стороны. Изнутри.
Ребенок внутри Ривай пинался на прикосновения к округлому животу, а у Ирвина в голове, наконец, щелкнул тугой переключатель – тот самый, который щелкнул лишь однажды, когда он протянул разбитой Ривай свою руку. Ирвин прижимался щекой к упругой коже, пока длинные пальцы капрала ерошили его волосы, и чувствовал, как гладит его маленькая ладошка еще не родившегося ребенка. Его ребенка.
А потом был третий триместр – последний, тяжелый, и он прошел настолько быстро, что Ривай не успела отойти от всех сюрпризов, подаренных ей родным дитем, как за горло схватил девятый месяц беременности. И ей стало по-настоящему страшно – не только за готовую появиться на свет жизнь внутри, но и за жизнь, которую Ирвин ставил на кон, выбираясь за стены. А вылазка, намеченная прямо перед родами, уже на самой финишной прямой, ей совсем не нравилась.
Она приходила в кабинет командора и просила его остаться: наверное, чтобы чувствовать себя защищенной, наверное, чтобы защищенным был он – отец ее ребенка. Ирвин только отмахивался – ну, как это, командор Легиона отправляет целый взвод скаутов без себя, того, кто по определению должен их вести. Это его работа – вести и быть ответственным, решать все за других и считать трупы. И тогда Ривай сжимала ладонями его плечи и шипела, шипела так, как не шипела на тюремных надзирателей, втаптывающих ее в ледяной камень под ногами:
- Я ношу под сердцем твоего ребенка, Ирвин.
И это было как удар под дых, как удавка на шее.
Ирвин брал ее за руки, нервно сжимающие его плечи, гладил их шершавыми пальцами и смотрел на женщину, которой себя вверил – вверил почти родившимся ребенком. Сложности между ними никуда не исчезли, они все еще не были семьей и даже не почти любовниками, они были чем-то вроде огромного функционального организма, где каждый из них троих являлся какой-то особо важной частью, без которой погибал весь этот механизм, странное воплощение жизни. Ирвин тянулся вперед, целовал Ривай в лоб, целовал ее огромный живот, словно целуя младенца, аккуратно поправлял:
- Нашего ребенка, Ривай, - и обещал, вставал на колено, отдавал честь и обещал. – Я вернусь.
Они уходили на рассвете, когда капрал провожала их маленькой тенью, прижимаясь плечом к плечу Зоэ, когда обнимала шевелящийся живот похолодевшими ладонями, и когда смотрела вслед широкой спине, за которой научилась жить – а не выживать.
Они уходили на рассвете, а возвращались на закате – когда Ривай встречала их обессиленная, поддерживаемая надежными ладонями Зоэ за плечи, уставшая, с маленькой жизнью на руках, завернутой в мягкое одеяльце.
Ирвин прижимал невесомое тельце к груди – и оно шевелилось, чувствуя тепло, которое последние месяцы разливалось по нему сквозь материнский организм.
Ирвин впервые за многие годы счастливо улыбался.
У них дочь – у него, и у Ривай, – и это самая сложная сложность, которая когда-либо была в их отношениях.
Обзорам