Это было ночью, да.
Я спиздил чей-то лежак с чьим-то тепленьким полотенцем, и, сидя на пирсе под звездами и прохладной темнотой, прикинулся дятлом, вслушиваясь в шум прибоя.
Короче, я попросту выдул бочку греческого вина и пошел плавать. Но потом передумал, вернулся в номер за нетбуком, уселся посреди пирса и начал печатать нечто, наутро оказавшееся вот этим.
Да, Блу идиот.

А еще я понял, что ни один мой фик по командорокапралам без Нила больше не обойдется. Та же петрушка с Ханджи: их в фик по камондорокапралам пихать все равно, что блины сгущенкой мазать
И внезапно выяснилось, что командор-капрал-стол – это такой равнобедренный треугольник, и что до кровати они никогда не доползут

Название: Девственник
Персонажи: Ирвин/Ривай
Рейтинг: NC - странный предмет: она вроде бы есть, и ее вроде бы нет.
Жанры/Предупреждения: пиздец-короче, ООС, ER, потрахульки, логика 404 Not Found и вообще-я-за-свои-руки-не-отвечаю.
От автора: Мой капрал – плохой котан, поэтому матерится. Я предупредил.

Капрал взял и знатно постебался над капралом
Ривай – девственник. Об этом он заявил сразу же, как только почувствовал нечто большое и твердое, каменно вжимающееся в его бедро, когда они зажимались у окна в пустом холле. Что такое это «нечто», Ривай, естественно, знал и почему оно случается, смутно предполагал, но это как-то не располагало его девственные внутренности к животному сексу прямо на подоконнике в крепких объятиях командира.

Хотя, у них, вроде как, даже были какие-то такие отношения, которые назвать, собственно, «отношениями» язык не особо поворачивался. Так, кровать на двоих, поцелуи по утрам и украдкой, легкие прикосновения, смазанные объятия, несколько колких взглядов ревности и еще всякая поверхностная мишура, от которой среди всей этой страшной кутерьмы легко кружило переполненную голову.

И никакого секса, даже, желательно, намеков на него.

Риваю – двадцать семь. В его двадцать семь Ирвин времени даром не терял – Нил свидетель и периодический участник-соучастник. Но капралу об этом не скажешь, сожрет заживо, а намеками у Ирвина не получалось: Ривай шипел и ершился, как вымоченная в озере кошка, стоило командиру затронуть деликатную тему издалека. И это при всем при том, что Ривай беспардонно проводил вечера на коленях Ирвина, слишком жарко целовал его и ночью прижимался так крепко, что кости буквально трещали от обхвата худых рук.

Иногда Ирвину казалось, что Ривай ищет его дно и ждет, когда же взвинченному командору надоест, он сорвется и возьмет капрала силой. Только шиш ему: командор на то и командор, чтобы держать себя в руках денно, нощно и во время обеда. Хотя, собственно, все эти зажимания порядком сбивали с толку, ввинчивались раскаленными пулями в висок и огненными фонтанами взрывались внутри.

Ирвин хотел Ривая, а Ривай упирался кулаками в его плечи, стоило широким ладоням мазнуть по обнаженным бедрам. В такие моменты капрал был похож на дорогую конфету в красивой обертке: внутри она вкусная-вкусная, но есть ее нельзя, только смотреть и, может быть, невзначай, пока никто не видит, коснуться. Наверное, все дело в последних пятнадцати лет его жизни: грязь переулков, драки, голод, судорожное хватание за крохи жизни, тюрьма, война, а потом армия. И вот получается: Ривай совсем мальчишка телом, а душой – дряхлый старик.

Ирвин вполне понимал его – как-то не до этого Риваю было. Поэтому Ирвин ждал и готов был ждать столько, сколько потребуется, даже если из-за этого придется стереть ладони в кровь и разгромить пару-тройку стеллажей в кабинете. Правда, держать себя в руках, как подобает ответственному командору (Нил не в счет), с каждым днем давалось все труднее и труднее, а Ривай прижимался все теснее и ближе. Ирвин поймал себя на мысли, что когда влажный язык скользит по его губам, он думает не об узких плечах, сжимаемых длинными пальцами, а считает барашков в загоне – это отвлекало от навязчивых мыслей.

А Ривай так в руки и не давался. Пока однажды не приперло – и не приперло, видимо, обоих.

- Ирвин, блять, - когда по языку Ривая растекалось горькое вино, он готов был нести все, что упрямо забивалось в самые дальние уголки его сознания. – Передай этому небритому ублюдку, что пойло его – феноменальная дрянь.

Слово-то какое – феноменальная. Ирвин плеснул в протянутый стакан еще пойла от шефа Единорогов – вообще-то он не виноват. Ни в чем. Ни капли. Ривай сам пришел со стаканом и приказал откупоривать вон ту бутылку на третьей полке у камина. Взял и приказал. А еще сказал: «И конфеты доставай». Свечки они зажгли синхронно. Собственно, неплохой романтический ужин выходил. Раз в тысячелетие – очень даже настраивало.

- Леви, тебе хватит, - Ирвин рассмеялся, когда капрал промахнулся стаканом мимо столешницы и расплескал остатки вина по собственным брюкам.
- Не указывай мне, черт тебя дери, - огрызнулся, попытался капли смахнуть, только они въелись в светлую ткань алыми розами. – У нас тут вроде как интим, не указывай.

Интим. Ну, да, интим – только без интима. Вот такая вот петрушка: Ирвин спрятал бутылку под стол и толкнул к подчиненному коробку горьких конфет, чтобы немного отрезвить. Ривай пихнул ее обратно, неожиданно ловко запрыгнул на стол, прошуршав острыми коленями по каким-то бумагам, и засунул язык командиру в рот, с таким рвением оглаживая влажную полость, что Ирвину потребовалось не малое усилие, чтобы не разложить Ривая прямо на столешнице.

- Прекрати, Леви, - получилось несколько холодно, но оно и к лучшему: барашки в загоне вдруг закончились. Волк съел, что ли.
- А что? – Ривай вцепился в его плечо, схватил за медальон. – Что, боишься, не выдержишь, сорвешься? Да валяй, я не фарфоровый.

Занавес, приехали. Ирвин никогда в жизни настолько удивленно глазами не хлопал, даже когда прямо перед носом щелкнули гнилые зубы шестнадцатиметрового гиганта, грозясь оттяпать не только нос, но и все, что было выше пояса. Ривай горделиво выпятил грудь, но не удержался на коленях, обхватывая командира за шею и припадая губами к его уху. Ирвин поймал его мелкую дрожь и вздрогнул сам, когда острый кончик языка подцепил чувствительную кромку.

Бесстрашный, ха. Не-фарфоровый. А вина он просто так надрался. Для еще большей храбрости, даже конфеты проигнорировал, хотя стоило Нилу притащить коробки три, как полторы из них сметались в два счета – и глазом моргнуть не успеешь, а Ривай уже стирает шоколадные крошки с губ. Ирвин оттолкнул тощее тело.

- Леви, - жестко, таким до обидного твердым голосом.

Ривай насупился, но, видимо, решив еще до распития целой бутылки, что пойдет до этого чертового конца, стек со стола на твердые колени, припал грудью к груди и скользнул рукой за ремень на брюках командира. Вот так номер – Ирвин расправил плечи и выпрямился, стоило холодным пальцам сомкнуться на горячо пульсирующем члене. Ривай в очередной раз переступал все границы, переступал с завораживающей ухмылкой на облизываемых губах, но весь дрожал – может быть, даже и от страха.

Ирвин по глазам видел, что трахаться Ривай до сих пор не готов – и не важно, что его рука так настойчиво ласкает и трет горячую кожу, обводя кончиками пальцев переплетения набухших венок. Черт, черт, черт, как эта рука ласкает, как она трет. Ирвин облизнул пересохшие губы, положил ладонь на коротко стриженый затылок – Ривай нагнулся над ним, вцепляясь свободной рукой в крепкое плечо.

- Не надо, - голос пока не дрожал, пока не-предатель. Ствол набухал под холодом тонких пальцев, между бедрами медленно надувался воздушный шарик, готовый лопнуть в любой момент – и тогда Ривай действительно пожалеет, что ворвался в кабинет с пустым стаканом, раздавая приказы направо и налево.

А может, Ривай его тоже хотел, а Ирвин строил из себя непреступную крепость понимания. А может, Риваю надоело чувствовать себя антикварной вазой, готовой развалиться на звенящие осколки от одного лишнего прикосновения. А может, Ривай хотел, чтобы его вязли силой, потому что сила – это единственное, перед чем не страшно было преклонить колено. А может, они друг друга просто неправильно поняли – недопоняли, вовремя не сказали.

Но Ривай все еще девственник – и это было несколько волнующе.

- Блять, перестань, - Ривай сжал так, что из глаз вот-вот, да голубые искры бы посыпались. – Какого черта, Ирвин? Я же вижу, как ты на меня смотришь! Я же знаю, что там, под твоей черепушкой, ворочается! Так какого черта я должен чувствовать себя какой-то хрупкой куколкой в руках неуклюжего ребенка?

Хорошо, Леви, прости. Пожалуйста, прости.

Наверное, Ривай не ожидал. Да что там «наверное» – «скорее всего» не ожидал. Что до кровати они не доберутся, догадывался, а вот, что его одним ловким движением прижмут животом к столешнице – нет. Ирвин тяжелый, крепко прижался сзади, давая ощутить, как Ривай нарвался, и какой внушительный стояк упирается в его тощую задницу. Допрыгался, капрал.

Вино, слипшееся с кровью пульсирующими комочками, катилось по замершим сосудам, вздрагивая при каждом соприкосновением с гладкими стенками – боже, боже, боже, какой Ирвин горячий, как сильно он прижался, как крепко его схватил. Ривай захлебнулся собственным выдохом, стоило широким ладоням задрать рубашку до лопаток, мазнуть по ним языком, обхватить каждую губами. Это вам не по подоконникам зажиматься.

Смазки под рукой не было – вообще ничего, более-менее на нее похожего не было. До бутылки слишком далеко, да и Ривай, кажется, все подчистую выхлебал, набираясь пьянящей храбрости, а чернила – дохлый номер, Нил докажет. Без смазки было нельзя: Ривай дрожал под ним, как осиновый лист, да еще и на ветру, уткнувшись носом в сгиб локтя, и пыхтел еще что-то. Ирвину до щемящей рези в глазах не хотелось делать ему больно.

Придется.

- Ч-что ты делаешь? – Ривай вскинулся, когда влажный язык надавил на тугие мышцы, заставляя инстинктивно сжаться. Нельзя сказать, что было неприятно – было неожиданно, необычно и… чертовски невероятно. Ривай опустился на локти, свесив голову вниз, и судорожно выдохнул, сжимая руки в кулаки. Мокро, пошло, близко – слишком. Все это слишком, ладонь Ирвина щекотала чувствительную кожу на внутренней стороне бедер, язык и пальцы растягивали изнутри, и казалось, будто небо упало на голову, миновав черепичную крышу и два этажа сверху.

Плечом к плечу искрились боль и удовольствие.

Мозолистая рука обхватила напряженный член у основания, и в глазах взорвались звезды. Складывалось впечатление, что на поясницу положили наковальню, прижимая к впившейся в кожу столешнице, так напряженно Ривай реагировал на прикосновения, а когда почувствовал вырывающийся из горла фейерверк звуков, обернулся, поддерживая тело дрожащими руками. Сидя позади него на одном колене, Ирвин бесстыже рассматривал его, изучал руками, глазами, губами, языком, и это вгоняло в пьяную пелену похлеще феноменально ужасного пойла от шефа Единорогов.

- С-стой, - у Ривая даже голос сел, опустился до хриплого свиста, вливающегося в уши шуршанием бумаги на сильном ветру. – Подожди, прекрати, прекрати! А ты?

Ирвин почувствовал, как грохнуло в голове, и замер буквально на короткое мгновение, чтобы уже в следующее, мелькнувшее, как молния, вжать Ривая в стол, зарыться носом в кожу между судорожно сведенными лопатками и вдохнуть воздух, полный озона. Он его к себе двумя словами пригвоздил, буквально пригласил вгрызться зубами в плечо, втянуть молоко кожи в пышущий обжигающе горячим дыханием рот.

Ирвину показалось, что он сорвется прямо сейчас, и без разницы, сломается Ривай под ним или нет. Но только показалось – Ривай на его фоне казался слишком… аккуратным. Он даже не побоялся этого слова – миниатюрным. Да еще и девственник, вот так сочетание ему попалось. Следовало бы остудиться ведром холодной воды и посчитать барашков в загоне, но, черт возьми, сожрали же, барашков этих в загоне этом! Ирвину лихорадочно быстро сносило всю черепицу с некогда непоколебимой крыши.

Но ждать – это слишком больно, когда все от головы и до колен ноет, ноет, ноет, требует коснуться, требует крепко вжаться, требует сжать до разноцветных огней перед глазами.
Да. Это слишком больно.

Ирвин никогда не слышал, как кричал Ривай – теперь довелось. Хриплый крик разбился о темные стены погруженного в сумрак кабинета и ввинтился в уши раскаленными иглами – чтобы неповадно было. Эхо его крика по колким снежинкам сыпалось с ребра на ребро, вниз, царапая гулко отбивающее сердце, и пальцы с силой сжали молочные бедра: лишь бы снова не рвануть вперед. Ривай закрыл голову ладонями, как напуганный котенок, вздрогнул весь, от загривка до щиколоток, и прошипел в смятые бумаги, как шипел всегда, когда его что-то невыносимо раздражало, ржавыми гвоздями забиваясь под ногти.

- Не останавливайся. Не смей. Не надо.

Двигаться – больно. Не двигаться – больно вдвойне, больно обоим. Ирвин толкнулся как можно осторожнее, поймал волну обоюдной дрожи и вжался губами в позвонки на обнаженной, тонкой шее, показавшейся настолько хрупкой, будто стоило коснуться ее языком – и она разойдется жуткой трещиной. Ривая ломало под ним, Ривай заходился хрипами сквозь зубы и сжимал край столешницы так, что еще немного, и она хрустнула бы под его цепкой хваткой. Пальцы его белели, белели его сжатые губы, и только россыпи поцелуев на изогнутой спине наливались яркими бутонами.

- Узкий, - Ирвин прикрыл глаза, прижимаясь щекой к его уху, вжался в него до основания, цепляя пальцами раскрывшиеся в выдохе губы. – Какой. Ты. Узкий.

Ну, естественно, а ты чего хотел. Ирвин не думал, что будет настолько безумно. Нервные переплетения плавились, органы чувств концентрировались только на распластанном по столу Ривае, и даже казалось, будто все извилины разом выстроились на плацу черепной коробки по стойке смирно, а то и вовсе рассыпались мутными хлопьями. Ривай – девственник, ему двадцать семь лет, и сейчас он сводил с ума так, как не сводил никто, и так, как никто не сводил его.

Это будто подливало масла в огонь. Ирвин – первый, единственный и последний. Приказ командора.

А потом, когда двигаться стало легче, толчки стали размашистыми, глубокими, упруго растягивающими горячие стенки обжигающего нутра, Ривай застонал. Выгнулся, пойманный широкими ладонями, прижался затылком к крепкому плечу, вытягивая дрожащие руки, пальцами вгрызающиеся в надрывно скрипящую столешницу, и застонал настолько соблазнительно, что с крыши сорвало последнюю, самую отчаянную черепицу, обнажая раздраконенные нервы.

- Блять! – наверное, если бы Ривай не ругался, он бы перестал быть Риваем. – Блять, Ирвин!

Он слишком резко двигался в нем – так казалось Риваю, когда тяжело налившийся член вжимался в него чуть ли не раскаленным металлом, плавящимся глубоко внутри, чтобы слиться пульсирующими кольцами на дрожащем комке нервов. Глубоко, глубоко внутри – Ирвин глубоко внутри него, это кружило голову, выбивало землю из-под ног, охватывало ломающееся тело огненными кольцами. В какой-то момент Ривай понял, что боль обернулась каким-то немощным отголоском.

И вместо нее по сердцу грохало щемящими волнами кипящих брызг.

- Да! – Ирвин весь горячий: его горячий язык скользил за ухом, горячие губы целовали спину, изрисованную дрожащими тенями, горячие руки оглаживали грудь, скатываясь на живот, на бедра, на возбужденную плоть, горячие пальцы цепляли налившиеся соски, даже горячий взгляд мазал по вороху взмокших волос; у Ривая попросту не получалось сдерживаться. – Черт! Да, Ирвин, да!

Хриплый голос сыграл на натянутых струнах напряженного тела, и когда небо, только недавно грохнувшее на голову, взорвалось сбитыми обрывками, Ривая выгнуло до щемящего хруста в пояснице, оглушило ослепительной волной оргазма, утопило в лихорадочном грохоте взбесившегося сердца. Он тяжело дышал, считая капли пота, падающие с мокрых висков, дрожал всем обессиленным телом, и если бы не крепкие руки, подхватывающие сзади, давно бы скатился куда-нибудь на пол – к пустой бутылке отвратительного пойла от шефа Единорогов.

На радость обществу и нервам командора, Ривай – больше не девственник. Ирвина так и подмывало спросить: «Как ты?», но по насупленному пыхтению под ним было понятно, что первое впечатление, оглушающее своей неожиданностью, благополучно прошло, и лучше попридержать язык.

- Ублюдок, блять, - Ривай под ним дернулся и сам не понял, как оказался в воздухе, поддерживаемый сильными руками. – В следующий раз я требую письменной клятвы, что ты будешь держать себя в руках, животное.

Ирвин рассмеялся: обещание следующего раза подбадривало. Хотя, Ривай еще просто не знал, что помимо ветряных мельниц в голове, наутро его ждет еще и адская боль в пояснице, между бедер, да и вообще во всем теле, и что тренировки придется пропустить.

Но в свои двадцать семь Ривай вполне готов был все это пережить. И даже повторить.