Ну, а што я?
Я никак не могу закончить псто о Греции (вторую неделю не могу
) и собрать, наконец, шмотки на переезд. Да, меня же выселяют.
В холод.
В голод.
В общежитие.
Но я не унываю, потому что у меня теперь есть коробок-в-коробке-на-коробке-под-коробком и набор кострюлек
А сумку я еще так и не собрал.
Ну, в чемодан-то я вроде накидал чего-то, и даже контрабандой протащил ту охуительную кофту (размеров на пять меня больше), которую мать все грозилась выкинуть, а вот отложить те шмотки, которые мне отец потом притаранит, у меня никак не получается.
Вместо этого я качаю себе на книжку фанфики Жана (по ямагокам, мимими, всего его "Пианиста" скачал в поезд на почитать, потому что там есть про саксофониста, и если саксофонистом будет Ямамото, я расцалую Жана в обе щеки, да) и выкладываю свое упорчество по Ирнилам.
Приперло. Вчера. Внезапно.
Ну, я как обычно
Написал хуйню и довольный, радуюсь, мать вашу
Название: Далеко
Персонажи: Ирвин/Нил
Рейтинг: да PG-13 там, ибо на эрку моя сцена не потянулась, эх.
Жанры/Предупреждения: драма и размышляловки, многаводы и ничего-не-понять, немного слэша и романтизации, а также ООС и баловская зарисовка. Я бы с круглыми глазами и кривыми пальцами, прошу любить и жаловать, жаловать и
еще жаловать любить.
От автора: мальчики еще кадеты. До командоров - как до Плутона пешком.
Охуеть со мной на пару
Сломанная ставня скрипит и стонет, завывая в такт промозглому ветру единственной целой петлей, покрытой неровным слоем добротной ржавчины – там, за ставней этой, без остановки хлещет дождь, рыдает на сухую землю, бьет по закопченным стеклам, перестукиваясь грохотом капель. Кажется, будто кроме этого грохота в эфемерном пространстве нет больше звуков, но Нил закрывает глаза, почти не дышит, и слушает, слушает, слушает.
Слышно, как ледяные порывы разрывают ночную пелену, ввинчиваются шипящими змеями в дымоход и раскрывают беззубый рот в предсмертном крике, чтобы сразу же разбиться о тлеющие угли.
Слышно, как скрипит кровать под чьим-то переворачивающимся с боку на бок телом, как шевелящиеся в темноте пальцы пересчитывают погнутые прутья на спинке кровати, как шуршит скидываемое на пол одеяло, охнувшее тихим хлопком.
Слышно, как за спиной ровно стучит сердце – слышно, как стучит свое собственное, готовое выпрыгнуть прямо из глотки.
Слышно, как за спиной дышит Ирвин – в такт спокойно бухающему сердцу под широкой грудиной. Нил переворачивается, так осторожно, как только может, стараясь не скрипеть, не шуршать, не дышать и даже не разгонять кипящую кровь по венам. Нил переворачивается в абсолютной тишине – она теплым пухом закладывает уши, стелется в барабанной перепонке мягким одеялом.
Ирвин совсем рядом. Он всегда, всегда рядом. Только Нил не может до него дотянуться.
Потому что он безумно далеко.
Нил смотрит на ворох светлых волос, упавших растрепанной челкой на глаза – ему не идут эти прилизанные волосы, Ирвин слишком ненормальный, слишком сумасшедший, слишком сумасбродный, чтобы так пряди приглаживать. Нил думает, что Ирвин прячется за этой аккуратной челкой, от всего мира прячется, от посторонних глаз, от него, от Нила.
Потому что он безумно далеко. Будто в коконе, будто спрятанный – и никто не знает, что представляет собой Ирвин Смит.
Нил смотрит на короткие белесые ресницы, подрагивающие в такт ровному дыханию – он всегда спокоен, этот Ирвин, всегда улыбчив, немного задумчив, и только под этими короткими ресницами, отбрасывающими на щеки жуткие тени, пляшут бесята. Прямо на тлеющих углях пляшут, ловя раскрытыми в кровожадных улыбках ртами последние порывы ледяного ветра за полумертвыми ставнями.
Когда Ирвин был слишком близко, Нил видел их.
Когда Ирвин целовал его, Нил чувствовал их.
Когда Ирвин спит, Нил знает, что они там, эти бесята, за ворохом растрепанной челки, под тенями белесых ресниц, в глубине небесно-голубых глаз.
Нил знает, что никогда их больше не увидит – ни бесят, ни глаз, ни Ирвина. А если и увидит, то никогда в это не поверит.
Ирвин променял стук копыт в глухой безопасности на хлопанье крыльев за спиной – Ирвин уйдет в Разведку. Завтра же, на плацу, шагнет вперед, вверяя сердце, разум, тело и душу хмурому командору Легиона, чьи глаза потухли бесчисленное множество вылазок назад. Если Ирвин останется жив, его глаза тоже потухнут – и пропадут из небесной лазури такие проворные бесята.
Нил не пойдет за ним – он знает, что не сможет.
Нил просто хочет еще раз взглянуть на танцующих бесят в глубине небесно-голубых глаз – чтобы запомнить их так надолго, насколько хватит памяти. Ощущение теплых губ на своих собственных он запомнил очень хорошо. Запомнит и эти глаза.
Только бы запомнить.
Они привыкли делить одну кровать на двоих – им не везло, мест на всех не хватало, – и Нил приучился делать все в абсолютной тишине, рассыпающейся в ушах горьким пухом. Слишком-слишком-слишком тихо, чтобы был слышно, как грохочут капли за окном, чтобы было слышно, как скрипят и шуршат чужие кровати, чтобы было слышно, как бьется сердце под широкой грудиной прямо под ладонью. Чтобы было слышно, как спокойно дышит Ирвин, прижимаясь щекой к теплой подушке.
Эта ночь – последняя. Завтра они спиной к спине встанут, не посмотрят друг другу вслед и даже не вспомнят, что когда-то делили одну кровать на двоих. Нил знает, что он будет помнить. Нил не знает, будет ли помнить Ирвин.
Потому что он безумно далеко. Всегда-всегда-всегда безумно далеко.
Нил трогает себя – кожа под пальцами дышит жаром, и таким же жаром разливается дыхание Ирвина по щеке. Одеяло не шуршит, когда он скидывает его с себя, кровать не скрипит, стоит ему дернуть плечом, и Ирвин не просыпается, когда Нил прижимает свободную ладонь к мерно вздымающейся груди. Он ненормальный, сумасшедший, сумасбродный – и он оставляет его за тремя стенами, в глухой безопасности, чтобы самому ступить на пьяные внешние земли.
Нил знает, что не сможет – дышать свободным воздухом. Нил не готов платить своей жизнью за этот холодный сырой воздух – Ирвин готов.
Готов быть безумно далеко.
Нил сжимает зубы так, что болит нижняя челюсть, когда его ладонь мнет и ласкает пульсирующую кожу – в эфемерном пространстве стелется абсолютная тишина. Наверное, такая же тишина будет растекаться в пустых гробах. Наверное, в таком гробу будет спать Ирвин – так же, как он спит сейчас, прижимаясь кончиком носа к мокрой щеке Нила. Мокрой от слез ли, от пота – непонятно, только очень-очень жарко.
Этот жар Нил тоже хочет запомнить.
Как и прикосновение чужой руки к своей собственной, двигающейся в рваном темпе.
Ирвин смотрит небесно-голубыми глазами, искрящимися, ясными, и среди этих ярких искорок танцуют те самые кровожадные бесята, прямо на тлеющих углях танцуют, разгрызая порывы ледяного ветра. Нилу холодно, он поводит плечами, чувствуя, как крепкая ладонь сжимается на одном из них, и эфемерное пространство вокруг взрывается звенящими осколками, обрушиваясь на голову визжащими прутьями истерзанной тишины. Когда-то слишком абсолютной.
Нил дрожит, когда теплая ладонь скользит по бедру, оглаживает изгиб бока, забираясь, выше к груди, пока не проводит пальцами по острым ключицам. Ирвин ловит его выдох губами, собирает языком, будто соленые слезы, и целует его, целует не так непринужденно, как целовал совсем недавно, сидя на камне с деревянным единорогом и складным ножом в руках. Ирвин целует его настолько же жарко, насколько жарок он сам – Нил чувствует его, плотно прижатого к нему самому.
Сейчас Ирвин, наконец, слишком близком – чтобы завтра быть слишком далеко.
Безумно далеко. Всегда-всегда-всегда безумно далеко.
Нил бы застонал, стоило Ирвину протянуть к нему руку, вложить в его влажную ладонь себя, накрыть дрожащие пальцы крепким объятием, но губы на губах слишком горячие – а Ирвин смотрит танцующими под белесыми ресницами бесятами. Нил боится смотреть в ответ, но смотрит, смотрит, смотрит, снова смотрит, запоминает, впитывает, сохраняет где-то глубоко внутри. Там, где за живое трогает взгляд небесно-голубых глаз напротив.
Нил хрипит ему в плечо – они никогда больше не встретятся. Ирвин не вернется с внешних земель, Нил не выйдет из каменной клетки, и между ними – три слоя мертвых изваяний. Это больно настолько, что дрожат руки, дрожат исцелованные губы, дрожит весь он, заключенный в жаркие объятия крепких рук. И щеки у них обоих мокрые – от слез ли, от пота – непонятно. И не важно. И больше не важно: сейчас они делят одну кровать на двоих.
Нилу кажется, что и жизнь они тоже делят – одну на двоих. В это самое мгновение, перед рассветом, перед плацем, перед внешними землями и перед каменной клеткой.
Они дышат в унисон, пачкают руки, расслабленно опускают плечи и смотрят друг другу в глаза – в небесной лазури пляшут бесята, в мрачных тенях рыдает дождь за окном. Слишком горячо, слишком жарко, слишком хорошо – прямо сейчас. Слишком тихо. Слишком эфемерно пространство. Слишком близко они только что были. И никогда больше не будут.
Они снова слишком далеко.
Навсегда далеко.