Слишком много и резко.

В приоткрытое окно кто-то стучится – тук-тук, тук-тук.
Наверное, мне послышалось, а может, это солнечные блики золотыми шестеренками разбиваются о заляпанное чьими-то грубыми пальцами стекло.
В приоткрытое окно кто-то стучится, так настойчиво, словно одинокая, оставшаяся без почек веточка одинокого, оставшегося без листьев, дерева.
Тук-тук.
Но мы живем на седьмом этаже, и деревья под нашими окнами не растут.

Ты забавно пьешь чай – втягиваешь его в рот с характерным хлюпающим звуком, и это так смешно, что я улыбаюсь в оконную раму.
Там, за окном, на дурманных улицах, лениво потягивается солнце, расплескиваясь медным сиропом по бесконечным зеркалам небоскребов и высоток, отражаясь искрящимися лучами от тонированных стекол визжащих шинами автомобилей, теплыми зайчиками прыгая на чьих-то кофейных очках. Оно хочет спать, это ленивое, тускло-оранжевое солнце, оно прячется в персиковых тучах и зарывается красным носом в расцветающие одеяла засыпающего неба.
Там, за окном, на дурманных улицах, остывает истоптанный нами асфальт – истоптанный твоими новыми ботинками с желтой строчкой и моими старыми полусапожками на шнуровке, – остывает и дышит теплом на дрожащие золотые листья. Они переливаются осенними ветрами, эти золотые листья, срываются с обессиленных черенков, хрустят под уставшими ногами и пожухлыми корабликами рассекают гладь застывших луж.
Там, за окном, на дурманных улицах, мрачнеют переулки, где ты прижимала меня к побеленным стенам, переплетается узорами плитка на мостовой, где мы считали рогалики блик на воде, и вихрятся в замерший воздух тысячи струек пара, еле заметных, почти неощутимых. И листья, литься, листья – золотые, сморщенные, угрюмо сжавшиеся в клубочек, хрустят под ногами.

Наверное, к нам в окно стучится осень.

Ты трешь глаза совсем как ребенок – кулаками, зевая, потягиваясь, так сладко, так хорошо, подставляя выпирающие ребра под мои чуткие ладони. Стоит провести кончиками пальцев – и ты уже смеешься, звонко, ярко, заражающим смехом, и тянешь меня к себе на колени, обнимаешь под талию и целуешь, долго, с упоением, со вкусом.
Ты смешно пьешь чай и волшебно меня целуешь.
Ленивое солнце за окном лениво машет нам медными руками и падает в ворох персиковых туч – где-то на востоке плывут черно-синие корабли, разгораясь точками бесконечных звезд, ярких, как лампочки высокой мощности, как заманчивые огни на том берегу широкой реки.

Мы идем как-то неровно: в коридоре темно, и ты сбиваешь мои ключи с полочки перед зеркалом – они падают с обиженным стуком, забиваются куда-то в угол, гремя насечками и вырезками. Им не нравится, что мы идем как-то так неровно, так неровно спотыкаемся о твои ботинки с этой желтой строчкой и так неровно целуемся.
Но какое им дело?
За окнами темнеет слишком быстро, кровать скрипит очень громко, и кажется, будто она своим визгом заглушает барабаны под грудной клеткой – кажется. Я тяжело дышу, ты тяжело вжимаешься в меня, и одеяло обволакивает нас каким-то воздушным творожком, тяжело вплетаясь между сплетенными телами.
Наверное, мы будем спать через бесконечное количество часов – обнимая ногами родные колени, обхватывая за угловатые плечи, прижимаясь губами к выпирающим ключицам, путаясь пальцами в ворохе темных растрепанных волос.
Наверное, стук в окно прекратиться – он мешает мне засыпать вместе с тобой.

Тук-тук.

Утром солнце лениво поднимается над зеркалами небоскребов и высоток, зевает и снова тянется, так же сладко, как тянешься ты, тут же утыкаясь мне в шею сонным носом.
Утром солнце обнимает просыпающийся город искрящимися лучами, такими же теплыми, как твои руки, обхватывающие меня со спины – это немного отвлекает, я боюсь промахнуться мимо сковородки, но ты что-то протестующе бурчишь в мои волосы и, кажется, засыпаешь у меня на плече, прижимаясь к нему, обнаженному, губами.
Утром солнце смеется золотыми зайчиками по стеклам чьих-то очков, а ты пьешь чай так же смешно и хлюпаешь, довольно, от души, упиваясь запахом моей кожи на твоих руках.

В окно на седьмом этаже кто-то настойчиво стучит – и будет стучать, когда мы уйдем, и поприветствует стуком, когда мы вернемся.
Кто-то – наверное, осень.
Тук-тук.

Она золотая и переливается, она короткая и тепло-холодная, она обернется в снежное одеяло совсем скоро, когда мы достанем обогреватель и будем ютиться возле него, как воробьи на жердочке.
Она что-то хочет нам сказать, хочет залезть в приоткрытое окно, принеся с собой дымный запах оживленных улиц, схватить за плечо, развернуть и выдохнуть в лицо облако ледяного пара.
Эй, я знаю, кто стучится нам в окно на седьмом этаже.
Тук-тук.

Время – которого у нас нет.
Как и окна на седьмом этаже.
Как и ключей в коридоре.
Как и меня у тебя.
Как и тебя у меня.
Всего этого просто нет.

Есть только осень, умирающая, рыдающая дождями навзрыд, бесконечные километры нетерпеливых поездов и долгожданные трели коротких звонков.
Есть только холодное место рядом на подушке, ботинки с желтой строчкой и полсапожки на шнуровке.
Есть только остывающий где-то не у нас асфальт, нами истоптанный, переплетения переулков, где ты так откровенно прижимала меня к стенам, и хмурые козырьки домов, под которыми мы крепко держались за руки.

Есть ты и я – и нет слова «рядом».
Только билет в кармане – когда осень укутается в снежное одеяло.

Ты только дождись, и мы поймаем то время, которого у нас нет.
Тук-тук.
Тук-тук.
Осень стучит нам в окно так же, как бьется твое сердце у меня под грудной клеткой.

Ты только дождись