И раз уж с утра я начала о КатаЛу.
Это была проба пера - у меня ещё в сериях Катакури толком не появился, а я уже всё про него прочитала и все арты про него (и вообще про семью Шарлотта) просмотрела - надо было видеть, как меня шарахнуло Тотлэндом вообще. Я ещё такая молодец - увидела пару артов КатаЛу, и такая: ну нееет, я всё понимаю, но этих ребят я пейрить не буду, не-а.
Ага, ну, конечно.
Я, как обычно, собственно, ничего заранее не планировала - просто села и написала, потому что сцена вспыхнула перед глазами, а весь фон вокруг быстро приложился сам собой
как подорожник.
В общем, вот оно такое.
Предупреждалово: PWP с элементами драмы или драма с элементами PWP, решайте сами. Околомафиозное!АУ, безграничный ООС, dark!Луффи, одно матерное слово. Да, я кинковалась с этой челюсти с самого начала.
С Монки Д. Луффи были проблемы, немного больше 2к слов, R.Когда Катакури было семь, Маму втянули в кровавые разборки между кланами — они были вынуждены держать оборону и высовывать носы за двери только в крайнем случае. Ещё в самом начале, запирая железные скрипучие ворота квартала, они понятия не имели, что их ждёт.
Предательство.
Голод.
Резня.
Катакури отдавал все кусочки отсыревших булок — единственное, что у них было в течение долгой, холодной зимы — младшим братьям и сестрам, сам пил только воду и ослаб настолько, что не смог дать отпор тем людям, которые снесли скрипучие ворота и вскрыли их глухие, голодные подвалы.
Он даже руку поднять не смог — только кричал.
Потом, когда все ужасы остались позади, когда ворота поставили на место, а кухню забили едой, Катакури жадно жевал пончики неровным, щедро разрезанным ртом — края рваных ран стянулись грубыми рубцами, от запёкшихся кровью уголков губ до самых ушей.
Катакури всегда был угрюмым ребёнком, и кто-то, смеха ради, нарисовал на его мрачном лице широкую, весёлую улыбку. Всегда спокойная, флегматичная Аманда закричала от ужаса, когда впервые увидела его разорванную перекошенную пасть.
Мама гладила его по голове, когда другие дети жаловались на его прожорливость.
— Ма-ма-ма-ма! — приговаривала она, протягивая ему пончики. — Кушай, Катакури, ты мой самый голодный ребёнок.
Он всегда делился с другими детьми — с Крекером и Снэком, с Овеном и Дайфуку, со Смузи и Брюле, с младшими ребятами, которые смотрели на него со страхом. Сладости из его рук они брать боялись — обычно Просперо осторожно забирал у него конфеты и передавал их от его имени.
Улыбался.
— Это вам от Катакури.
Дети боялись его и его имени.
В конце концов он нацепил на лицо медицинскую маску из тёмной плотной ткани — долго привыкал к тому, как теперь приходилось дышать, и к трапезам в полном одиночестве. Не хотел, чтобы кто-то видел его — даже те, кто знал и принимал его уже таким.
Уродом.
Годы шли, дети вытягивались, начинали смотреть на мир под другими углами, многие перерастали свой инфантильный священный страх перед ним — относились с уважением, всегда прислушивались, помогали. Те, кто родился после той резни — даже не знали, тянулись к нему, называли «старшим братом» и брали из его рук сладости без тени страха.
Катакури привык.
Проблемы начались, когда дорогу ему перешёл Монки Д. Луффи — он был отчаянным, смелым до страсти, иногда абсолютно безбашенным, но в то же время толковым и вдумчивым, правда, лишь время от времени. Его собственная семья выла от его выходок, но падала в болото вместе с ним — потом выбиралась обратно на поверхность, довольно считала деньги и осматривала новые территории.
В своё время они знатно встряхнули всё их Подполье — восемь командиров с абсолютно разным подходом к делу и их упёртый, бесстрашный Босс.
— С ними точно будут проблемы, — сказал Просперо на одном из собраний, и им пришлось согласиться.
С Монки Д. Луффи действительно были проблемы.
Мама наладила с ними мосты — поставляла им дорогие наркотики на продажу, они в свою очередь открыли ей доступ к некоторым известным игорным заведениям и их эксклюзивной клиентской базе.
С Монки Д. Луффи проблем больше не ожидалось — пока он не перешёл Катакури дорогу.
Естественно, они подрались — Мама целых три часа капала Катакури на мозги, бесновалась и обещала посадить его на кол за такое своевольство. Просперо поспешил напомнить ей, что они не в Средних веках, но Мама высказала своё недовольство и ему — потом они сидели на ступенях Шато и подбитыми глазами смотрели на заходящее солнце.
— Я говорил, что с ним будут проблемы, — сказал Просперо. — И что с тобой тоже будут, говорил.
Катакури только похлопал его по плечу — тяжело ему, педанту, жилось.
Монки Д. Луффи пришёл к нему сам — слово за слово, круто было, давай ещё раз, никаких последствий, ты, я и чистая, честная драка.
Конечно, Катакури согласился.
Потом они встретились ещё и ещё — столько раз, что у всех детей Мамы, наверное, закончились бы пальцы на руках и ногах. Луффи действительно был отчаянным, широко улыбался, когда подбивал Катакури справа, веселился, когда умудрялся уйти от хитрой комбинации, довольно пыхтел, прижимая пакет со льдом к отбитому боку.
— Почки ему отобьёшь, сам будешь разбираться в его личных финансах — там чёрт ногу сломит, — сказала Катакури рыжая ведьма — казначей в их пёстрой самобытной семье.
Луффи только отмахнулся от неё и, прихрамывая, притащил им сумку-холодильник, набитую пивом.
Потом было ещё больше встреч, больше драк, больше пива, больше чистого смеха — такого же чистого, как небо над головой. Катакури его компания казалась лучшим, что у него когда-либо было, Луффи умудрялся выбивать искры эмоций даже из его мрачного непроницаемого лица — знал, когда Катакури ухмылялся или озлобленно сцеплял зубы.
Они дрались и смеялись, они пили пиво и молчали, они, сидя на ступенях монументального Санни, говорили — о делах, о драках, о долге, о мечтах, о новостях, о погоде, о дыхании, о выпивке, о женщинах и о мужчинах.
О сексе.
Монки Д. Луффи вокруг да около не ходил.
Когда они впервые оказались в постели, у него были лихорадочно горячие руки — трогали везде, где могли достать, и Катакури не успел даже стащить кожаную жилетку, а Луффи уже умудрился залезть всюду, куда хотел и даже пока не представлял, но уже попробовал.
Он был гибким, ловким и проворным — с ним Катакури было легко.
До того момента, как он потянулся к резинкам у него за ушами — Катакури рывком, на автомате перехватил его руку и с силой сжал.
— Нет, — сказал он жёстко, и Луффи с лёгкостью вырвал запястье из его крепкой хватки.
Посмотрел, прищурившись, этим тяжёлым, пылким взглядом, вскрывающим грудные клетки.
Спросил:
— И как я буду тебя целовать?
На этот вопрос у Катакури ответа не было.
Просперо был прав — с Луффи были проблемы. Он был как чума, расползающаяся по лёгким; как свежий бриз, обдувающий лицо под утренним сонным солнцем; как яркий огонь, облизывающий горячими, безжалостными языками.
Он не задавал вопросов — вставал на колени, сжимал чужие бёдра уверенными ладонями, заглатывал член по самое основание, вылизывал до тех пор, пока не был доволен результатом.
Он ни о чём не спрашивал — прижимался со спины, сорванно дышал в стриженый затылок, стонал, когда его собственные волосы хватали железной ладонью, двигался, пока перед глазами не разбивались разноцветные звёзды.
Он ничего не требовал — раздвигал крепкие бёдра, лихорадочно хватал за плечи, кусал за линии татуировок, толкался навстречу, и глаза у него сами собой закатывались от взрывного оргазма.
Он был честным.
Он никогда не врал.
Если забирал чужие территории — не строил подлых планов, а стучал в парадную дверь. Если кого-то убивал — смотрел прямо в глаза, без улыбок и пустых разглагольствований. Если с кем-то трахался — то только потому, что хотел этого сам.
С Катакури ему было так же легко, как Катакури с ним.
Оставалось одно но — между ними была маска.
И два уродливых шрама у Катакури на лице — весёлая, слегка кровожадная рваная улыбка. Он подолгу рассматривал её в отражении, трогал пальцами, скалил зубы, заказывал новые зеркала в ванную, в спальню, в прихожую — каждый раз говорил себе, что завтра это закончится.
И раз за разом убирал руки Луффи от собственного лица.
Говорил:
— Нет.
И Луффи ничего не спрашивал.
До тех пор, пока у Катакури метафорически не подкосились колени — может, он был пьян, может, он устал, может, он доверял Луффи больше, чем себе.
Ничего из этого не казалось важным.
Монки Д. Луффи — казался.
Сидел у него на коленях, тёрся твёрдым пахом о бедро и вылизывал сильную шею с натянутыми, словно струны, мышцами — цеплял зубами бьющиеся жилки, забирался языком в ухо, требовательно давил ладонью на чужой напряжённый пах.
Скользнул пальцами за уши, и Катакури будто прошило током вдоль всей разнузданной нервной системы — он крепко сжал Луффи между бёдер, и тот нетерпеливо толкнулся в его руку.
Спросил только раз:
— Можно?..
Интимно, слегка касаясь, огладил кромку уха, мягко сжал мочки между пальцами, прижался открытым ртом к взмокшему виску.
Катакури ничего ему не ответил.
Осторожно трогая, Луффи коснулся резинок маски, слегка потянул, и те медленно выскользнули из-за ушей — плотная ткань отстала от лица, наполняя изуродованные губы тяжёлым, душным воздухом, упала где-то между ними, как осенний жухлый лист.
Дети показывали на него пальцем, убегали от него в ужасе и дразнили издалека.
Просперо гонял их по бесконечным коридорам, а потом сидел рядом, когда Катакури, всего лишь одинокий ребёнок, плакал, уткнувшись в колени на ступенях Шато.
Мама гладила его по голове и приговаривала:
— Ма-ма-ма-ма! Кушай, Катакури, ты мой самый голодный, самый жуткий ребёнок.
Луффи ничего ему не говорил — смотрел на его мрачное непроницаемое лицо с тяжёлой, угрюмой тщательностью и долго, слишком долго молчал.
Маски — последнего барьера — между ними больше не было.
Луффи положил ладони Катакури на щёки — тот вздрогнул от осторожного касания, контрастного на фоне холодных пристальных глаз — и прижался открытым горячим ртом к одному из рваных шрамов. Потом к другому — мокро поцеловал, лизнул вдоль натянутой грубой кожи, мягко коснулся кончиком носа.
Катакури не выдержал и звучно, низко выдохнул.
Луффи оторвался от его разорванного рта и положил пальцы на подбородок — голос у него был глухим и натянутым, как струна.
Велел:
— Открой рот.
Катакури дёрнулся, стиснул зубы так, что заходили желваки — Луффи огладил его напряжённые мышцы свободной рукой, прижался к ним кончиком носа, затем губами, коротко, дразняще лизнул.
Повторил:
— Открой этот охуенный рот.
Катакури сдавленно сглотнул, ощутил, как между губами легло два требовательных пальца, и, наконец, послушался, чувствуя натяжение спаек в углах рта — его тут же повело не хуже, чем когда Луффи ему отсасывал.
Тот был голодным до поцелуев — словно это у него их никогда в жизни не было. Зарывался пальцами в жёсткие волосы, прижимался к чужой груди под давлением тяжёлой широкой ладони на спине, тёрся о крепкий живот, стонал прямо в губы — прямо между этими уродливыми грубыми шрамами.
Катакури нечего было ему сказать.
Он никогда никого в жизни не целовал. Трахал — да пожалуйста, пальцев на руках не хватит, но целовать — это было несерьёзно, глупо, инфантильно, бесполезно.
Недоступно.
Луффи был здесь, в доступности одного выдоха — гибкий, горячий, жадное переплетение крепких, натянутых жгутами мышц — и он всё ещё был проблемой, той проблемой, о которой днями и ночами не затыкался Просперо.
От него кружило голову — от него и его языка у Катакури во рту.
Когда у него онемели губы от голодных мокрых поцелуев, Луффи снова толкнулся ему в руку, громко выдохнул воздух из лёгких, вцепился пальцами в волосы у Катакури на затылке. Прижался лбом ко лбу так, что отвести взгляд было невозможно.
Сказал — спокойно, беззлобно, обыденно:
— Ты придурок.
И засмеялся Катакури между приоткрытых, истерзанных губ — отчаянно, полной грудью, лихорадочно.
С полной отдачей.
Катакури вцепился в него руками и опрокинул спиной на кровать — навис сверху, сунул колено между бёдер, с дрожью отозвался на мягкое касание к изуродованным губам.
Когда Катакури было семь, он научился прятаться — когда ему было далеко за тридцать он, наконец, научился жить.
Монки Д. Луффи лежал под ним, без страха целовал его грубые шрамы, трогал их руками и смотрел ему в лицо без тени отвращения.
И это — конечно, Просперо был прав — действительно было проблемой.
Они оба были.Если оно вдруг попадёт в
обзоры.