Ну, а што я?
Я никак не могу закончить псто о Греции (вторую неделю не могу ) и собрать, наконец, шмотки на переезд. Да, меня же выселяют.
В холод.
В голод.
В общежитие.
Но я не унываю, потому что у меня теперь есть коробок-в-коробке-на-коробке-под-коробком и набор кострюлек

А сумку я еще так и не собрал.
Ну, в чемодан-то я вроде накидал чего-то, и даже контрабандой протащил ту охуительную кофту (размеров на пять меня больше), которую мать все грозилась выкинуть, а вот отложить те шмотки, которые мне отец потом притаранит, у меня никак не получается.
Вместо этого я качаю себе на книжку фанфики Жана (по ямагокам, мимими, всего его "Пианиста" скачал в поезд на почитать, потому что там есть про саксофониста, и если саксофонистом будет Ямамото, я расцалую Жана в обе щеки, да) и выкладываю свое упорчество по Ирнилам.

Приперло. Вчера. Внезапно.


Ну, я как обычно
Написал хуйню и довольный, радуюсь, мать вашу

Название: Далеко
Персонажи: Ирвин/Нил
Рейтинг: да PG-13 там, ибо на эрку моя сцена не потянулась, эх.
Жанры/Предупреждения: драма и размышляловки, многаводы и ничего-не-понять, немного слэша и романтизации, а также ООС и баловская зарисовка. Я бы с круглыми глазами и кривыми пальцами, прошу любить и жаловать, жаловать и еще жаловать любить.
От автора: мальчики еще кадеты. До командоров - как до Плутона пешком.

Охуеть со мной на пару
Сломанная ставня скрипит и стонет, завывая в такт промозглому ветру единственной целой петлей, покрытой неровным слоем добротной ржавчины – там, за ставней этой, без остановки хлещет дождь, рыдает на сухую землю, бьет по закопченным стеклам, перестукиваясь грохотом капель. Кажется, будто кроме этого грохота в эфемерном пространстве нет больше звуков, но Нил закрывает глаза, почти не дышит, и слушает, слушает, слушает.

Слышно, как ледяные порывы разрывают ночную пелену, ввинчиваются шипящими змеями в дымоход и раскрывают беззубый рот в предсмертном крике, чтобы сразу же разбиться о тлеющие угли.
Слышно, как скрипит кровать под чьим-то переворачивающимся с боку на бок телом, как шевелящиеся в темноте пальцы пересчитывают погнутые прутья на спинке кровати, как шуршит скидываемое на пол одеяло, охнувшее тихим хлопком.
Слышно, как за спиной ровно стучит сердце – слышно, как стучит свое собственное, готовое выпрыгнуть прямо из глотки.
Слышно, как за спиной дышит Ирвин – в такт спокойно бухающему сердцу под широкой грудиной. Нил переворачивается, так осторожно, как только может, стараясь не скрипеть, не шуршать, не дышать и даже не разгонять кипящую кровь по венам. Нил переворачивается в абсолютной тишине – она теплым пухом закладывает уши, стелется в барабанной перепонке мягким одеялом.

Ирвин совсем рядом. Он всегда, всегда рядом. Только Нил не может до него дотянуться.
Потому что он безумно далеко.

Нил смотрит на ворох светлых волос, упавших растрепанной челкой на глаза – ему не идут эти прилизанные волосы, Ирвин слишком ненормальный, слишком сумасшедший, слишком сумасбродный, чтобы так пряди приглаживать. Нил думает, что Ирвин прячется за этой аккуратной челкой, от всего мира прячется, от посторонних глаз, от него, от Нила.

Потому что он безумно далеко. Будто в коконе, будто спрятанный – и никто не знает, что представляет собой Ирвин Смит.

Нил смотрит на короткие белесые ресницы, подрагивающие в такт ровному дыханию – он всегда спокоен, этот Ирвин, всегда улыбчив, немного задумчив, и только под этими короткими ресницами, отбрасывающими на щеки жуткие тени, пляшут бесята. Прямо на тлеющих углях пляшут, ловя раскрытыми в кровожадных улыбках ртами последние порывы ледяного ветра за полумертвыми ставнями.

Когда Ирвин был слишком близко, Нил видел их.
Когда Ирвин целовал его, Нил чувствовал их.
Когда Ирвин спит, Нил знает, что они там, эти бесята, за ворохом растрепанной челки, под тенями белесых ресниц, в глубине небесно-голубых глаз.

Нил знает, что никогда их больше не увидит – ни бесят, ни глаз, ни Ирвина. А если и увидит, то никогда в это не поверит.

Ирвин променял стук копыт в глухой безопасности на хлопанье крыльев за спиной – Ирвин уйдет в Разведку. Завтра же, на плацу, шагнет вперед, вверяя сердце, разум, тело и душу хмурому командору Легиона, чьи глаза потухли бесчисленное множество вылазок назад. Если Ирвин останется жив, его глаза тоже потухнут – и пропадут из небесной лазури такие проворные бесята.

Нил не пойдет за ним – он знает, что не сможет.

Нил просто хочет еще раз взглянуть на танцующих бесят в глубине небесно-голубых глаз – чтобы запомнить их так надолго, насколько хватит памяти. Ощущение теплых губ на своих собственных он запомнил очень хорошо. Запомнит и эти глаза.

Только бы запомнить.

Они привыкли делить одну кровать на двоих – им не везло, мест на всех не хватало, – и Нил приучился делать все в абсолютной тишине, рассыпающейся в ушах горьким пухом. Слишком-слишком-слишком тихо, чтобы был слышно, как грохочут капли за окном, чтобы было слышно, как скрипят и шуршат чужие кровати, чтобы было слышно, как бьется сердце под широкой грудиной прямо под ладонью. Чтобы было слышно, как спокойно дышит Ирвин, прижимаясь щекой к теплой подушке.

Эта ночь – последняя. Завтра они спиной к спине встанут, не посмотрят друг другу вслед и даже не вспомнят, что когда-то делили одну кровать на двоих. Нил знает, что он будет помнить. Нил не знает, будет ли помнить Ирвин.
Потому что он безумно далеко. Всегда-всегда-всегда безумно далеко.

Нил трогает себя – кожа под пальцами дышит жаром, и таким же жаром разливается дыхание Ирвина по щеке. Одеяло не шуршит, когда он скидывает его с себя, кровать не скрипит, стоит ему дернуть плечом, и Ирвин не просыпается, когда Нил прижимает свободную ладонь к мерно вздымающейся груди. Он ненормальный, сумасшедший, сумасбродный – и он оставляет его за тремя стенами, в глухой безопасности, чтобы самому ступить на пьяные внешние земли.

Нил знает, что не сможет – дышать свободным воздухом. Нил не готов платить своей жизнью за этот холодный сырой воздух – Ирвин готов.
Готов быть безумно далеко.

Нил сжимает зубы так, что болит нижняя челюсть, когда его ладонь мнет и ласкает пульсирующую кожу – в эфемерном пространстве стелется абсолютная тишина. Наверное, такая же тишина будет растекаться в пустых гробах. Наверное, в таком гробу будет спать Ирвин – так же, как он спит сейчас, прижимаясь кончиком носа к мокрой щеке Нила. Мокрой от слез ли, от пота – непонятно, только очень-очень жарко.

Этот жар Нил тоже хочет запомнить.
Как и прикосновение чужой руки к своей собственной, двигающейся в рваном темпе.

Ирвин смотрит небесно-голубыми глазами, искрящимися, ясными, и среди этих ярких искорок танцуют те самые кровожадные бесята, прямо на тлеющих углях танцуют, разгрызая порывы ледяного ветра. Нилу холодно, он поводит плечами, чувствуя, как крепкая ладонь сжимается на одном из них, и эфемерное пространство вокруг взрывается звенящими осколками, обрушиваясь на голову визжащими прутьями истерзанной тишины. Когда-то слишком абсолютной.

Нил дрожит, когда теплая ладонь скользит по бедру, оглаживает изгиб бока, забираясь, выше к груди, пока не проводит пальцами по острым ключицам. Ирвин ловит его выдох губами, собирает языком, будто соленые слезы, и целует его, целует не так непринужденно, как целовал совсем недавно, сидя на камне с деревянным единорогом и складным ножом в руках. Ирвин целует его настолько же жарко, насколько жарок он сам – Нил чувствует его, плотно прижатого к нему самому.

Сейчас Ирвин, наконец, слишком близком – чтобы завтра быть слишком далеко.
Безумно далеко. Всегда-всегда-всегда безумно далеко.

Нил бы застонал, стоило Ирвину протянуть к нему руку, вложить в его влажную ладонь себя, накрыть дрожащие пальцы крепким объятием, но губы на губах слишком горячие – а Ирвин смотрит танцующими под белесыми ресницами бесятами. Нил боится смотреть в ответ, но смотрит, смотрит, смотрит, снова смотрит, запоминает, впитывает, сохраняет где-то глубоко внутри. Там, где за живое трогает взгляд небесно-голубых глаз напротив.

Нил хрипит ему в плечо – они никогда больше не встретятся. Ирвин не вернется с внешних земель, Нил не выйдет из каменной клетки, и между ними – три слоя мертвых изваяний. Это больно настолько, что дрожат руки, дрожат исцелованные губы, дрожит весь он, заключенный в жаркие объятия крепких рук. И щеки у них обоих мокрые – от слез ли, от пота – непонятно. И не важно. И больше не важно: сейчас они делят одну кровать на двоих.

Нилу кажется, что и жизнь они тоже делят – одну на двоих. В это самое мгновение, перед рассветом, перед плацем, перед внешними землями и перед каменной клеткой.

Они дышат в унисон, пачкают руки, расслабленно опускают плечи и смотрят друг другу в глаза – в небесной лазури пляшут бесята, в мрачных тенях рыдает дождь за окном. Слишком горячо, слишком жарко, слишком хорошо – прямо сейчас. Слишком тихо. Слишком эфемерно пространство. Слишком близко они только что были. И никогда больше не будут.

Они снова слишком далеко.
Навсегда далеко.

@темы: Балуемся, Фанфикшн, Shingeki no Kyojin, Чтоэтоблять?, Ирвин/Нил, Слэш

Божеда, в этом весь Такеши

@темы: Стрипы, 8059, Eborn!, Божеда

Ыыыыыыыыы!
И как после этого не написать почеркульку?
Ну, конечно, я не напишу, но надо же страстно крикнуть в толпу хD



А еще у автора много членов, НЦы, Жарко, и есть даже БертоЖаны в опере. Но я только ИрвиНила утащил

@темы: Арт, Shingeki no Kyojin, Ирвин/Нил, Слэш

Это было ночью, да.
Я спиздил чей-то лежак с чьим-то тепленьким полотенцем, и, сидя на пирсе под звездами и прохладной темнотой, прикинулся дятлом, вслушиваясь в шум прибоя.
Короче, я попросту выдул бочку греческого вина и пошел плавать. Но потом передумал, вернулся в номер за нетбуком, уселся посреди пирса и начал печатать нечто, наутро оказавшееся вот этим.
Да, Блу идиот.

А еще я понял, что ни один мой фик по командорокапралам без Нила больше не обойдется. Та же петрушка с Ханджи: их в фик по камондорокапралам пихать все равно, что блины сгущенкой мазать
И внезапно выяснилось, что командор-капрал-стол – это такой равнобедренный треугольник, и что до кровати они никогда не доползут

Название: Девственник
Персонажи: Ирвин/Ривай
Рейтинг: NC - странный предмет: она вроде бы есть, и ее вроде бы нет.
Жанры/Предупреждения: пиздец-короче, ООС, ER, потрахульки, логика 404 Not Found и вообще-я-за-свои-руки-не-отвечаю.
От автора: Мой капрал – плохой котан, поэтому матерится. Я предупредил.

Капрал взял и знатно постебался над капралом
Ривай – девственник. Об этом он заявил сразу же, как только почувствовал нечто большое и твердое, каменно вжимающееся в его бедро, когда они зажимались у окна в пустом холле. Что такое это «нечто», Ривай, естественно, знал и почему оно случается, смутно предполагал, но это как-то не располагало его девственные внутренности к животному сексу прямо на подоконнике в крепких объятиях командира.

Хотя, у них, вроде как, даже были какие-то такие отношения, которые назвать, собственно, «отношениями» язык не особо поворачивался. Так, кровать на двоих, поцелуи по утрам и украдкой, легкие прикосновения, смазанные объятия, несколько колких взглядов ревности и еще всякая поверхностная мишура, от которой среди всей этой страшной кутерьмы легко кружило переполненную голову.

И никакого секса, даже, желательно, намеков на него.

Риваю – двадцать семь. В его двадцать семь Ирвин времени даром не терял – Нил свидетель и периодический участник-соучастник. Но капралу об этом не скажешь, сожрет заживо, а намеками у Ирвина не получалось: Ривай шипел и ершился, как вымоченная в озере кошка, стоило командиру затронуть деликатную тему издалека. И это при всем при том, что Ривай беспардонно проводил вечера на коленях Ирвина, слишком жарко целовал его и ночью прижимался так крепко, что кости буквально трещали от обхвата худых рук.

Иногда Ирвину казалось, что Ривай ищет его дно и ждет, когда же взвинченному командору надоест, он сорвется и возьмет капрала силой. Только шиш ему: командор на то и командор, чтобы держать себя в руках денно, нощно и во время обеда. Хотя, собственно, все эти зажимания порядком сбивали с толку, ввинчивались раскаленными пулями в висок и огненными фонтанами взрывались внутри.

Ирвин хотел Ривая, а Ривай упирался кулаками в его плечи, стоило широким ладоням мазнуть по обнаженным бедрам. В такие моменты капрал был похож на дорогую конфету в красивой обертке: внутри она вкусная-вкусная, но есть ее нельзя, только смотреть и, может быть, невзначай, пока никто не видит, коснуться. Наверное, все дело в последних пятнадцати лет его жизни: грязь переулков, драки, голод, судорожное хватание за крохи жизни, тюрьма, война, а потом армия. И вот получается: Ривай совсем мальчишка телом, а душой – дряхлый старик.

Ирвин вполне понимал его – как-то не до этого Риваю было. Поэтому Ирвин ждал и готов был ждать столько, сколько потребуется, даже если из-за этого придется стереть ладони в кровь и разгромить пару-тройку стеллажей в кабинете. Правда, держать себя в руках, как подобает ответственному командору (Нил не в счет), с каждым днем давалось все труднее и труднее, а Ривай прижимался все теснее и ближе. Ирвин поймал себя на мысли, что когда влажный язык скользит по его губам, он думает не об узких плечах, сжимаемых длинными пальцами, а считает барашков в загоне – это отвлекало от навязчивых мыслей.

А Ривай так в руки и не давался. Пока однажды не приперло – и не приперло, видимо, обоих.

- Ирвин, блять, - когда по языку Ривая растекалось горькое вино, он готов был нести все, что упрямо забивалось в самые дальние уголки его сознания. – Передай этому небритому ублюдку, что пойло его – феноменальная дрянь.

Слово-то какое – феноменальная. Ирвин плеснул в протянутый стакан еще пойла от шефа Единорогов – вообще-то он не виноват. Ни в чем. Ни капли. Ривай сам пришел со стаканом и приказал откупоривать вон ту бутылку на третьей полке у камина. Взял и приказал. А еще сказал: «И конфеты доставай». Свечки они зажгли синхронно. Собственно, неплохой романтический ужин выходил. Раз в тысячелетие – очень даже настраивало.

- Леви, тебе хватит, - Ирвин рассмеялся, когда капрал промахнулся стаканом мимо столешницы и расплескал остатки вина по собственным брюкам.
- Не указывай мне, черт тебя дери, - огрызнулся, попытался капли смахнуть, только они въелись в светлую ткань алыми розами. – У нас тут вроде как интим, не указывай.

Интим. Ну, да, интим – только без интима. Вот такая вот петрушка: Ирвин спрятал бутылку под стол и толкнул к подчиненному коробку горьких конфет, чтобы немного отрезвить. Ривай пихнул ее обратно, неожиданно ловко запрыгнул на стол, прошуршав острыми коленями по каким-то бумагам, и засунул язык командиру в рот, с таким рвением оглаживая влажную полость, что Ирвину потребовалось не малое усилие, чтобы не разложить Ривая прямо на столешнице.

- Прекрати, Леви, - получилось несколько холодно, но оно и к лучшему: барашки в загоне вдруг закончились. Волк съел, что ли.
- А что? – Ривай вцепился в его плечо, схватил за медальон. – Что, боишься, не выдержишь, сорвешься? Да валяй, я не фарфоровый.

Занавес, приехали. Ирвин никогда в жизни настолько удивленно глазами не хлопал, даже когда прямо перед носом щелкнули гнилые зубы шестнадцатиметрового гиганта, грозясь оттяпать не только нос, но и все, что было выше пояса. Ривай горделиво выпятил грудь, но не удержался на коленях, обхватывая командира за шею и припадая губами к его уху. Ирвин поймал его мелкую дрожь и вздрогнул сам, когда острый кончик языка подцепил чувствительную кромку.

Бесстрашный, ха. Не-фарфоровый. А вина он просто так надрался. Для еще большей храбрости, даже конфеты проигнорировал, хотя стоило Нилу притащить коробки три, как полторы из них сметались в два счета – и глазом моргнуть не успеешь, а Ривай уже стирает шоколадные крошки с губ. Ирвин оттолкнул тощее тело.

- Леви, - жестко, таким до обидного твердым голосом.

Ривай насупился, но, видимо, решив еще до распития целой бутылки, что пойдет до этого чертового конца, стек со стола на твердые колени, припал грудью к груди и скользнул рукой за ремень на брюках командира. Вот так номер – Ирвин расправил плечи и выпрямился, стоило холодным пальцам сомкнуться на горячо пульсирующем члене. Ривай в очередной раз переступал все границы, переступал с завораживающей ухмылкой на облизываемых губах, но весь дрожал – может быть, даже и от страха.

Ирвин по глазам видел, что трахаться Ривай до сих пор не готов – и не важно, что его рука так настойчиво ласкает и трет горячую кожу, обводя кончиками пальцев переплетения набухших венок. Черт, черт, черт, как эта рука ласкает, как она трет. Ирвин облизнул пересохшие губы, положил ладонь на коротко стриженый затылок – Ривай нагнулся над ним, вцепляясь свободной рукой в крепкое плечо.

- Не надо, - голос пока не дрожал, пока не-предатель. Ствол набухал под холодом тонких пальцев, между бедрами медленно надувался воздушный шарик, готовый лопнуть в любой момент – и тогда Ривай действительно пожалеет, что ворвался в кабинет с пустым стаканом, раздавая приказы направо и налево.

А может, Ривай его тоже хотел, а Ирвин строил из себя непреступную крепость понимания. А может, Риваю надоело чувствовать себя антикварной вазой, готовой развалиться на звенящие осколки от одного лишнего прикосновения. А может, Ривай хотел, чтобы его вязли силой, потому что сила – это единственное, перед чем не страшно было преклонить колено. А может, они друг друга просто неправильно поняли – недопоняли, вовремя не сказали.

Но Ривай все еще девственник – и это было несколько волнующе.

- Блять, перестань, - Ривай сжал так, что из глаз вот-вот, да голубые искры бы посыпались. – Какого черта, Ирвин? Я же вижу, как ты на меня смотришь! Я же знаю, что там, под твоей черепушкой, ворочается! Так какого черта я должен чувствовать себя какой-то хрупкой куколкой в руках неуклюжего ребенка?

Хорошо, Леви, прости. Пожалуйста, прости.

Наверное, Ривай не ожидал. Да что там «наверное» – «скорее всего» не ожидал. Что до кровати они не доберутся, догадывался, а вот, что его одним ловким движением прижмут животом к столешнице – нет. Ирвин тяжелый, крепко прижался сзади, давая ощутить, как Ривай нарвался, и какой внушительный стояк упирается в его тощую задницу. Допрыгался, капрал.

Вино, слипшееся с кровью пульсирующими комочками, катилось по замершим сосудам, вздрагивая при каждом соприкосновением с гладкими стенками – боже, боже, боже, какой Ирвин горячий, как сильно он прижался, как крепко его схватил. Ривай захлебнулся собственным выдохом, стоило широким ладоням задрать рубашку до лопаток, мазнуть по ним языком, обхватить каждую губами. Это вам не по подоконникам зажиматься.

Смазки под рукой не было – вообще ничего, более-менее на нее похожего не было. До бутылки слишком далеко, да и Ривай, кажется, все подчистую выхлебал, набираясь пьянящей храбрости, а чернила – дохлый номер, Нил докажет. Без смазки было нельзя: Ривай дрожал под ним, как осиновый лист, да еще и на ветру, уткнувшись носом в сгиб локтя, и пыхтел еще что-то. Ирвину до щемящей рези в глазах не хотелось делать ему больно.

Придется.

- Ч-что ты делаешь? – Ривай вскинулся, когда влажный язык надавил на тугие мышцы, заставляя инстинктивно сжаться. Нельзя сказать, что было неприятно – было неожиданно, необычно и… чертовски невероятно. Ривай опустился на локти, свесив голову вниз, и судорожно выдохнул, сжимая руки в кулаки. Мокро, пошло, близко – слишком. Все это слишком, ладонь Ирвина щекотала чувствительную кожу на внутренней стороне бедер, язык и пальцы растягивали изнутри, и казалось, будто небо упало на голову, миновав черепичную крышу и два этажа сверху.

Плечом к плечу искрились боль и удовольствие.

Мозолистая рука обхватила напряженный член у основания, и в глазах взорвались звезды. Складывалось впечатление, что на поясницу положили наковальню, прижимая к впившейся в кожу столешнице, так напряженно Ривай реагировал на прикосновения, а когда почувствовал вырывающийся из горла фейерверк звуков, обернулся, поддерживая тело дрожащими руками. Сидя позади него на одном колене, Ирвин бесстыже рассматривал его, изучал руками, глазами, губами, языком, и это вгоняло в пьяную пелену похлеще феноменально ужасного пойла от шефа Единорогов.

- С-стой, - у Ривая даже голос сел, опустился до хриплого свиста, вливающегося в уши шуршанием бумаги на сильном ветру. – Подожди, прекрати, прекрати! А ты?

Ирвин почувствовал, как грохнуло в голове, и замер буквально на короткое мгновение, чтобы уже в следующее, мелькнувшее, как молния, вжать Ривая в стол, зарыться носом в кожу между судорожно сведенными лопатками и вдохнуть воздух, полный озона. Он его к себе двумя словами пригвоздил, буквально пригласил вгрызться зубами в плечо, втянуть молоко кожи в пышущий обжигающе горячим дыханием рот.

Ирвину показалось, что он сорвется прямо сейчас, и без разницы, сломается Ривай под ним или нет. Но только показалось – Ривай на его фоне казался слишком… аккуратным. Он даже не побоялся этого слова – миниатюрным. Да еще и девственник, вот так сочетание ему попалось. Следовало бы остудиться ведром холодной воды и посчитать барашков в загоне, но, черт возьми, сожрали же, барашков этих в загоне этом! Ирвину лихорадочно быстро сносило всю черепицу с некогда непоколебимой крыши.

Но ждать – это слишком больно, когда все от головы и до колен ноет, ноет, ноет, требует коснуться, требует крепко вжаться, требует сжать до разноцветных огней перед глазами.
Да. Это слишком больно.

Ирвин никогда не слышал, как кричал Ривай – теперь довелось. Хриплый крик разбился о темные стены погруженного в сумрак кабинета и ввинтился в уши раскаленными иглами – чтобы неповадно было. Эхо его крика по колким снежинкам сыпалось с ребра на ребро, вниз, царапая гулко отбивающее сердце, и пальцы с силой сжали молочные бедра: лишь бы снова не рвануть вперед. Ривай закрыл голову ладонями, как напуганный котенок, вздрогнул весь, от загривка до щиколоток, и прошипел в смятые бумаги, как шипел всегда, когда его что-то невыносимо раздражало, ржавыми гвоздями забиваясь под ногти.

- Не останавливайся. Не смей. Не надо.

Двигаться – больно. Не двигаться – больно вдвойне, больно обоим. Ирвин толкнулся как можно осторожнее, поймал волну обоюдной дрожи и вжался губами в позвонки на обнаженной, тонкой шее, показавшейся настолько хрупкой, будто стоило коснуться ее языком – и она разойдется жуткой трещиной. Ривая ломало под ним, Ривай заходился хрипами сквозь зубы и сжимал край столешницы так, что еще немного, и она хрустнула бы под его цепкой хваткой. Пальцы его белели, белели его сжатые губы, и только россыпи поцелуев на изогнутой спине наливались яркими бутонами.

- Узкий, - Ирвин прикрыл глаза, прижимаясь щекой к его уху, вжался в него до основания, цепляя пальцами раскрывшиеся в выдохе губы. – Какой. Ты. Узкий.

Ну, естественно, а ты чего хотел. Ирвин не думал, что будет настолько безумно. Нервные переплетения плавились, органы чувств концентрировались только на распластанном по столу Ривае, и даже казалось, будто все извилины разом выстроились на плацу черепной коробки по стойке смирно, а то и вовсе рассыпались мутными хлопьями. Ривай – девственник, ему двадцать семь лет, и сейчас он сводил с ума так, как не сводил никто, и так, как никто не сводил его.

Это будто подливало масла в огонь. Ирвин – первый, единственный и последний. Приказ командора.

А потом, когда двигаться стало легче, толчки стали размашистыми, глубокими, упруго растягивающими горячие стенки обжигающего нутра, Ривай застонал. Выгнулся, пойманный широкими ладонями, прижался затылком к крепкому плечу, вытягивая дрожащие руки, пальцами вгрызающиеся в надрывно скрипящую столешницу, и застонал настолько соблазнительно, что с крыши сорвало последнюю, самую отчаянную черепицу, обнажая раздраконенные нервы.

- Блять! – наверное, если бы Ривай не ругался, он бы перестал быть Риваем. – Блять, Ирвин!

Он слишком резко двигался в нем – так казалось Риваю, когда тяжело налившийся член вжимался в него чуть ли не раскаленным металлом, плавящимся глубоко внутри, чтобы слиться пульсирующими кольцами на дрожащем комке нервов. Глубоко, глубоко внутри – Ирвин глубоко внутри него, это кружило голову, выбивало землю из-под ног, охватывало ломающееся тело огненными кольцами. В какой-то момент Ривай понял, что боль обернулась каким-то немощным отголоском.

И вместо нее по сердцу грохало щемящими волнами кипящих брызг.

- Да! – Ирвин весь горячий: его горячий язык скользил за ухом, горячие губы целовали спину, изрисованную дрожащими тенями, горячие руки оглаживали грудь, скатываясь на живот, на бедра, на возбужденную плоть, горячие пальцы цепляли налившиеся соски, даже горячий взгляд мазал по вороху взмокших волос; у Ривая попросту не получалось сдерживаться. – Черт! Да, Ирвин, да!

Хриплый голос сыграл на натянутых струнах напряженного тела, и когда небо, только недавно грохнувшее на голову, взорвалось сбитыми обрывками, Ривая выгнуло до щемящего хруста в пояснице, оглушило ослепительной волной оргазма, утопило в лихорадочном грохоте взбесившегося сердца. Он тяжело дышал, считая капли пота, падающие с мокрых висков, дрожал всем обессиленным телом, и если бы не крепкие руки, подхватывающие сзади, давно бы скатился куда-нибудь на пол – к пустой бутылке отвратительного пойла от шефа Единорогов.

На радость обществу и нервам командора, Ривай – больше не девственник. Ирвина так и подмывало спросить: «Как ты?», но по насупленному пыхтению под ним было понятно, что первое впечатление, оглушающее своей неожиданностью, благополучно прошло, и лучше попридержать язык.

- Ублюдок, блять, - Ривай под ним дернулся и сам не понял, как оказался в воздухе, поддерживаемый сильными руками. – В следующий раз я требую письменной клятвы, что ты будешь держать себя в руках, животное.

Ирвин рассмеялся: обещание следующего раза подбадривало. Хотя, Ривай еще просто не знал, что помимо ветряных мельниц в голове, наутро его ждет еще и адская боль в пояснице, между бедер, да и вообще во всем теле, и что тренировки придется пропустить.

Но в свои двадцать семь Ривай вполне готов был все это пережить. И даже повторить.

@темы: Балуемся, Трава, Фанфикшн, Внезапно, Shingeki no Kyojin, Ирвин/Ривай, Чтоэтоблять?, Слэш

И немножко о том, как я пересматривал Реборна (Боженет, зачем я это сделал? )
и строчил всякую херню.
Именно по 8059. Ибо Ямамото же!
Да и Хаято хорош.
Ну, черт.

Название: Пунктиры
Рейтинг: PG-13
Жанры/Предупреждения: TYL!, романтизация, размышляловка, ООС, ER, зарисовка

О шрамах, 665
- Не дергайся. Сам виноват.
Ямамото улыбнулся и только напряженно прошипел, когда пропитанная перекисью вата влажным поцелуем мазнула по щеке, облизывая бесчисленную по счету царапину. Их снова было слишком много, этих коварных царапин, этих алых надрезов, рассыпавшихся по загорелой коже. Ямамото смотрел несколько виновато, а Гокудера безжалостно втирал дезинфицирующий и кровоостанавливающий раствор в раны, как будто хотел стереть их с уставшего тела – только не получалось, они лишь алели и наливались ягодами.
- Идиот, - Гокудера цедил сквозь зубы, озлобленно пиная колено коленом. – Тебе лучше было сдохнуть, нежели возвращаться в таком состоянии.
По крайней мере, я на ногах, и даже так могу взять меч в руку и встать на защиту Семьи – Ямамото вовремя прикусил язык и благодарно кивнул, когда Гокудера вбил пробку в прозрачный пузырек. По крайней мере, я не вернулся на носилках в состоянии полной недееспособности, да, Хаято? Ямамото облегченно отметил, что способность в нужный момент придержать язык за зубами снова его выручила.
Гокудера бы не простил напоминания.
Босые ноги ступили по холодному кафелю ванной, Ямамото завел руки за спину, хватая смятую, испачканную в чьих-то красных слезах рубашку, и стянул ее через голову. Гокудера закрыл дверцу шкафчика с красным крестом и, развернувшись, нахмурился, раздраженно цокая языком. Пришлось снова доставать проклятую перекись и добротный кусок воздушной ваты.
На спине у Ямамото сверкала царапина – достаточно глубокий порез, ровной стрелой спускающийся от правой лопатки к последнему ребру на левом боку. Он пересекал всю спину, как пунктир, строго по которому следовало разрезать бумагу, и Гокудера нервно дернулся, когда в голову закралась неприятная мысль: наверное, бейсбольного придурка хотели разрезать точно так же, даже траекторию наметили, ровный срез немного наискосок.
Хотя, он давно уже не бейсбольный придурок – и не должен позволять кому-то оставлять на себе пунктиры.
Ямамото вздрогнул, когда на спину легли холодные – и вовсе не от холода, скорее от страха, от безысходности – ладони.
- Гокудера?
Гокудера вел вдоль чужого пунктира губами – на Ямамото всегда оставались чьи-то пунктиры, чьи-то наброски, иногда хладнокровно точные, иногда эмоционально неровные, иногда совсем по-смешному нелепые. Они всегда оставались, и Ямамото заклеивал их куском разноцветного пластыря, обвязывал тугим обхватом бинта, прятал под медицинские повязки и улыбался в тридцать два зуба, как будто не он здесь целое поле для работы острых ножниц.
Где-то глубоко внутри Гокудера боялся, что однажды эти ножницы сомкнуться с громким лязгом, который грохнет по ушам в звенящей тишине, – ровно по линии намеченного пунктира.
- Я знаю, что ты хочешь мне сказать, - Гокудера прижался лбом между выпирающими лопатками, обхватил Ямамото за пояс, пальцами хватаясь за собственное запястье. – О чем ты хочешь мне напомнить.
Как я позволил себя надрезать – примерно до половины намеченного на мне пунктира. Как я позволил тебе пролить слишком много чужой крови, чтобы вытащить меня из моей собственной. Как я позволил тебе не спать ночами.
Как я позволил себе говорить, будто сейчас ты в чем-то виноват.
- И я хочу заключить с тобой сделку, - Гокудера выдохнул в теплую кожу, когда по тощим запястьям мазнули такие же теплые пальцы.
- Сделку? – Ямамото развернулся, опираясь бедрами о бортик умывальника, и положил руки на худые плечи. Когда Гокудера говорил о сделках, он либо находил компромисс, либо прятал что-то под матово-безразличными изумрудами глаз.
И казалось, будто сейчас он пытался сделать и то, и другое: тянулся вверх, прижимаясь телом к телу, обхватывал за спину, ощущая подушечками пальцев неровность от разверзнутых краев проклятой царапины, и слегка наклонял голову на бок, осознанно смотря глаза в глаза.
- Только мои пунктиры на тебе. И только твои – на мне. И больше я не хочу видеть чужих, - он передернул плечами. – И вспоминать о них тоже не хочу.
Пунктиры – прерывистые линии, по которым ножницы режут бумагу. Вот как он их называет.
Ямамото засмеялся так, что не грех было ив краску броситься, но вместо этого Гокудера в очередной раз толкнул колено коленом, будто одергивая раздраженно.
- Конечно, Хаято. Мне нравятся условия твоей сделки.
Гокудера охотно раскрывал губы навстречу губам напротив и обхватывал Ямамото руками за шею – конечно, пунктиры всегда будут появляться на них обоих, эти чертовы чужие пунктиры. Только острые ножницы никогда не сомкнуться на них с громким лязгом среди звенящей тишины.



Название: Меркурий в упадке
Рейтинг: PG-13
Жанры/Предупреждения: TYL!, ER, ООС, романтизация, хьюмор и баловская зарисовка

Невезение, 1483
Все началось с проклятой передачи по телеканалу, денно и нощно транслирующему заумные репортажи о какой-либо области науки, феномене, занимательном открытии или обо всем, мать их, сразу.
Ямамото проклятую передачу не слушал – на кой черт она ему сдалась, когда в руках позванивали два больших, остро наточенных ножа, а прямо перед носом, казалось, шлепала хвостом свежая рыба размером с полруки.
Зато слушал Гокудера. Слушал внимательно, забравшись на диван с ногами и прижав к груди диванную подушку на манер плюшевого медведя. На огромной плазме переливались мерцанием дух захватывающие созвездия, внезапно прерываемые физиономией либо уныло ковыряющегося в ухе, либо с энтузиазмом размахивающего руками деятеля науки, схемами и таблицами, красивыми такими, наверняка, жутко познавательными.
Знал бы Ямамото, насколько познавательными – отрезал бы не рыбе голову, а проводу от плазмы – штепсель.
- Эй, бейсбольный придурок! – Гокудера и глаза от экрана не оторвал. – Иди сюда, живо!
- Прости, я немного занят, - откликнулся Ямамото и ловким движением вспорол рыбе брюхо. Гокудера вслушался в слова диктора, размеренно звучащие на фоне бесконечных мерцающих галактик, и насмешливо хмыкнул:
- Если ты занят потрошением рыбьих внутренностей, то снимай фартук и быстро ко мне! Больше повторять не буду.
Голос у Гокудеры был какой-то уж слишком взволнованный – это Ямамото расслышал за целой сетью хорошо разыгранного раздражения, поэтому и оставил кровоточащую рыбу в одиночестве, присаживаясь на ручку дивана. Хаято трогательно пожамкал подушку и указал пультом в плазму:
- Понял?
Ямамото растеряно покачал головой и попытался прислушаться к тому, о чем вещал диктор. Попытка изначально была обречена на провал, Такеши запутался в названии созвездий, планет, знаков Зодиака и рассеянно развел руками, на что Гокудера иллюзорно сплюнул и эмоционально потряс пультом в сторону взорвавшейся на экране звезды.
- Меркурий в упадке!
На самом деле, по мнению Гокудеры, это был самый что ни на есть аргумент, и при этих настораживающих словах Ямамото должен был перепугаться насмерть и сжать его в, соответственно, смертельных объятиях. Но Ямамото почему-то только нахмурился и перевел взгляд с плазмы на Гокудеру и обратно.
- И что?
- Идиот! – Хаято стукнул себя пультом по лбу. – Для Дев настало неблагоприятное время! А для всяких рогатых животных, типа тебя, и подавно.
- А что это я рогатое животное? – Ямамото не особо догнал, зачем Гокудера пытается объяснить ему последствия влияния месторасположения планет на знаки Зодиака, но ему это уже не нравилось, и подозрительно-осторожные взгляды со стороны прищуренных карих глаз продолжили сыпаться на пестрящую космосом плазму.
- Да потому что ты Телец, придурок, - сквозь зубы процедил Хаято и сжал подушку в объятиях. – Все, иди отсюда, не разговариваю с тобой больше.
Хотя, наверное, с этого и надо было начинать, потому что Ямамото в наглую завалился на диван, хватая протестующего Гокудеру в медвежьи (читай, в те самые смертельные) объятия, и потерся щекой о его плечо. Одинокая рыба обиженно булькнула остатками крови в сосудах, а передача, к счастью, подошла к концу.
Только передача-то подошла к концу, а у них двоих только понеслась.
Выходные они планировали провести у моря, среди отвесных скал и взмывающих в небо брызг – точнее, Гокудера планировал, а Ямамото покорно исполнял, валяясь под машиной или таская вещи из дома в багажник и из багажника в дом. Планировать-то они планировали, только Меркурий оказался в упадке, для Дев настало неблагоприятное время, а для всяких рогатых животных, типа Ямамото, и подавно, и, наверное, именно поэтому прогноз погоды по центральному каналу нагло наврал, отчего вместо обещанного солнца и жары в плюс тридцать пять с самого утра по крыше барабанил ливень. Ну, и добивал сквознячками и температуркой, еле-еле наскребающей плюс двадцать.
Для Гокудеры выходные омрачились такими же тучами, что нависли за окном, в одно мгновение, Ямамото же еще пытался что-то сделать.
Дождливое утро они провели в кровати, от нечего делать играя в слова – лучше бы уж сексом занялись, честное слово, но матовая пелена за стеклом как-то не настраивала на интим и романтику в целом. Но Меркурий снова был в упадке, и Гокудера вдруг забыл большую часть слова на «а», да и вообще большую часть слов, а Ямамото как не знал, так и не вспомнил. Этот раунд они решили закончить позже.
Кофе в доме не оказалось, и в этом тоже виноват был Меркурий. Гокудера заварил себе чай, угрюмо усаживаясь на диван в обнимку с подушкой, а когда отпил, заодно и отплевался, потому что заварка оказалась слишком крепкой и горькой. Ямамото же в это время выяснил, что сыр на верхней полке давно покрылся плесенью (хотя, возможно, он был таким изначально), а молоко как назло скисло буквально пару часов назад.
- Меркурий в упадке, - как бы между делом пробурчал себе под нос Гокудера и мерзло передернул плечами, грея руки о кружку с чаем: не пить, так хоть погреться можно.
- Ладно тебе, Меркурий же так далеко, - Ямамото рассмеялся и закинул руку ему на плечо, прижимая к себе. Хотел уткнуться носом в пепельную макушку, но вместо этого получил порцию кипятка с заваренной травой на штаны – Гокудера нечаянно дернулся от неожиданного прикосновения.
Было больно и горячо, а Меркурий из упадка выходить не собирался.
К обеду Ямамото начал потихоньку точить зуб на проклятую планету, вертевшуюся где-то слишком близко к Солнцу, потому что Гокудера впал в депрессию, забившись в обнимку с диванной подушкой под одеяло, и даже горячо любимые логарифмы не могли вытащить его из пучин отчаяния. Дождь как лил, так и продолжил вдалбливать капли в черепицу на крыше, а часам к четырем дня, когда Ямамото почти удалось вытащить Гокудеру из постели посредством уговоров позвонить Десятому и выяснить, нет ли каких-нибудь особо важных, неотложных дел, в доме ярко вспыхнул, а затем погас свет.
Меркурий, оказывается, еще и электриком записался. Тоже в упадке.
Ямамото зажег около двух десятков свечей, как делал в детстве, и расставил их по всему периметру комнаты – Гокудера высунул голову из-под подушки и понаблюдал за ним, смотря, как подрагивают язычки теплого пламени. Один из которых коварно прыгнул на шторы. Почти вспыхнувшая романтика в одночасье убилась ко всем чертям, зато вместо романтики вспыхнули занавески на окнах.
Пока оба тушили неожиданный очаг возгорания, что-то громко щелкнуло, заставляя задрать голову вверх, и тут же неожиданно грохнул свет, ударяя электрической яркостью по только-только приспособившимся к сумеркам глазам. Гокудера потер глазницы кулаками, как ребенок, что-то процедил сквозь зубы про Меркурий и, споткнувшись о задравшийся уголком ковер, упал на спину – благо, что на кровать. Раскинул руки-ноги и ткнул пальцем в потолок:
- Это все…
- Я понял, - Ямамото решил, что увезет плазму на Северный полюс, лишь бы Гокудера больше не смотрел этих чертовых передач. Ну, правда, не может же какая-то маленькая планета повлиять на мерный распорядок их дня? Хотя, казалось, она уже влияла и ехидно посмеивалась вдобавок а-ля Мукуро. Мстила, наверное, за свой упадок, только вот почему им двоим – не понятно.
Когда ливень вдруг закончился – как по щелчку пальцев (Меркурия, не иначе), – Ямамото силком вытащил Гокудеру на улицу.
- Нельзя же дома весь день просидеть, так и загнуться можно!
- На улице тоже загнуться можно, - огрызнулся Хаято и тут же споткнулся о Джиро, лениво развалившегося на сухой веранде. Пес вскочил на лапы и весь встряхнулся, теряя остатки влаги (видимо, успел порадоваться дождю) и на растянувшегося на досках Гокудеру, обреченно простонавшего себе в локоть, и на хохочущего Ямамото. Загнуться можно было уже на веранде.
Собственно, прогулка на машине отмелась в сторону сразу, когда выяснилось, что одно из колес спущено, а запасное, к сожалению, бейсбольным придурком не предусмотрелось. По улице они прошлись тоже припеваючи, хотя, дождевой водой из лужи облило одного Ямамото, потому что он успел схватить Гокудеру за плечи и развернуться к резко вылетевшему из-за поворота автомобилю спиной: мокрый с ног до головы, но довольный.
До бакалейной лавки они, в кои-то веки, добрались без особых приключений, вот только яблок в ассортименте не было и любимого фруктового йогурта тоже – пришлось довольствоваться батоном хлеба, пачкой молока и упаковкой кофе. В парке они уселись на спинки мокрых скамеек, и Ямамото умудрился грохнуться назад, в мокрую листву, утаскивая за собой смешно взмахнувшего руками Гокудеру. Так и лежали на сырой подстилке, так и смотрели в пасмурное небо над головой.
- Я не удивлен, - хмуро буркнул Хаято и позволил вытащить из волос мокрый лист.
- Ага, - поддакнул Ямамото и, улыбаясь во все тридцать два зуба, послал далекой планете убийственный взгляд. – Меркурий в упадке.
Уже дома, когда промокшие вещи остались в коридоре, Гокудера нахмурился и спросил, куда подевался пакет из бакалеи. Ямамото задумался на какое-то время и хлопнул себя ладонью по лбу: в парке, конечно, на мокрой скамейке! Вернулся он буквально через несколько минут, благо, что парк рядом, довольный, в два раза мокрее и с улыбкой на пол-лица.
Потом они сидели на полу в гостиной, вытянув ноги на ковре и откинувшись на теплое сидение дивана. Держались за руки и мрачно смотрели в потолок, нахмурившийся пустыми лампочками в люстре. Ямамото вдруг вжал пальцы в его ладонь, заставляя поморщиться, и возмущенно мотнул головой:
- Ну, не может такого быть, чтобы какой-то там Меркурий повлиял на весь наш день.
И только и успел, что поймать прыгнувшего на него Гокудеру в объятия.
- Не шути с планетами, - важно изрек Хаято и обнял его за шею. – Пойдем, хоть ванну вместе примем.
Но воды в доме вдруг не оказалось.
Меркурий все еще был в упадке.



Название: Обида
Рейтинг: PG-13
Жанры/Предупреждения: непонятки, романтизация, немного драмы, ООС
От автора: Florence and tha Machine - Over the Love

Обидульки с Ямми-тян, 850
Они ждали Тсуну в пустом темном классе.
Сначала было тихо и немного неловко – оглушительная тишина закладывала уши, и остро чувствовалось, как сердце грохает в глотке, пережимая горло склизкими сосудами.
А потом было обидно – жгучая обида колючими льдинками рассыпалась в холодном воздухе, вгрызаясь в кожу саблезубыми паразитами.
Гокудера всегда такой – с этим ничего не поделаешь.
- Бейсбольный придурок, - он шипит сквозь зубы, упрямо щелкая пустой зажигалкой. – Тупоголовый идиот.
Ямамото молчит – потому что ему нечего сказать. Сидит на изрисованной парте, сжимая в руках упрятанный в чехол меч, и украдкой смотрит, как Гокудера раздраженно прячет зажигалку в карман. У него в сумке есть спички, целый коробок остался с последнего похода в горы, но Ямамото не спешит его искать.
Наверное, потому, что обидно.
- Если бы Реборн-сан не был так уверен, что ты единственный подходишь на роль Хранителя, я бы давно тебя от Десятого отвадил.
Гокудера озлобленно сжимает и разжимает кулаки – у него руки чешутся съездить по безразличной физиономии, а Ямамото даже не улыбается и не пытается отшутиться. Гокудера всегда такой – с этим ничего не поделаешь. У него вечные проблемы с тактом, он сразу говорит, если ему что-то не нравится. Или кто-то – например, Ямамото. Всегда так, привычно почти.
Тогда почему так обидно?
- Кто тебе меч в руки дал? Как ты будешь защищать Десятого, если не можешь защитить даже себя?
А еще Гокудера умеет бить по больному – Ямамото неосознанно сжимает руку на боку, там, где под толстым слоем дезинфектора и плотного бинта медленно затягивается жуткая рана. Но не разорванные края огрубевшей кожи болят – болит что-то внутри, между ребрами, возле сердца.
Он, правда, очень старался – все знают, насколько. Он, правда, сможет. Только для Гокудеры это не аргумент.
- Ты заставляешь Десятого переживать, ублюдок.
Гокудера вдруг подлетает к нему – хватает за грудки, рывком встряхивая, и меч падает к ногам, оглушительным звоном разрезая слипшийся воздух.
Какого черта? Почему так?
- Ты бесполезен, идиот!
Ямамото чувствует, как она вскипает внутри, эта жгучая обида, как обжигает вены и наполняет красную мышцу под грудной клеткой. Он один всегда все делает не так. Он один заставляет Гокудеру скрипеть зубами от злости. Он один не может на него за это злиться. Он один старается изо всех сил, чтобы зеленые глаза не смотрели на него так презрительно, как на ничтожную букашку. Он один.
Он один любит Гокудеру так, как не любит никто.
Загорелые пальцы перехватывают худосочное запястье, путаясь в связках цепочек, – и Ямамото смотрит совершенно спокойными глазами, пока обида сворачивается растущим клубком у горла, чтобы перелиться через край с громоподобным ревом вздыбившейся волны.
- Чем я заслужил такое обращение?
В зеленых глазах взрываются фейерверки – ослепительно-черные, они гремят безысходной злостью, а Гокудера кричит, как выплевывает ему в лицо.
До ненормального обидно.
- Тем, что вообще существуешь!
И тогда Ямамото не выдерживает – он всегда держался, всегда превращал все в шутку, примирительно поднимая ладони на уровень плеч, всегда прощал ему все нападки. Но почему-то не сейчас – наверное, потому, что жгучая обида сворачивает шею холодными пальцами.
Ямамото бьет его.
Гокудера отшагивает назад, врезаясь поясницей в угол скорбно скрипнувшей парты, и зажимает ладонью покрасневшую щеку, ошарашенно хлопая ресницами. Зеленые глаза смотрят на него, на Ямамото, нахохлившегося и насупленного, растерянно, непонимающе, как будто Гокудера никогда не думал, что Такеши сможет ударить его.
Вот так поднять руку и оттолкнуть. И поэтому потом они злятся вместе.
Точнее, Хаято думает, что Ямамото злится – а в темноте карих глаз плещется чистая обида, немой вопрос: «За что ты так со мной?», и они так отчаянно покрывают друг друга новыми царапинами и синяками, что худые руки сами собой вцепляются в ворох черных волос.
- Чертов идиот! – кричит Гокудера, кричит куда-то в чужие ключицы, крепко зажмурив глаза. – Лучше бы ты не возвращался! Лучше бы ты сдох!
И это так больно и обидно, что Ямамото кричит ему в ответ, сжимая в пальцах звенящие цепочками запястья, потому что обида обволакивает снаружи и под завязку наполняет изнутри.
- Почему ты так со мной обращаешься? Почему, Гокудера?
- Потому что ты заставляешь меня волноваться, придурок! Потому что я боюсь, что однажды ты не вернешься! – Хаято вырывается из хватки разжатых от неожиданности пальцев и хватает Ямамото за воротник олимпийки. – Ненавижу тебя!
И тогда обида лопается огромным пузырем прямо внутри, обжигая гулко стучащее сердце – снова где-то в горле. Это так внезапно, так откровенно честно, что Ямамото не может от него даже взгляд отвести, не может перехватить крепко сжатый кулак, врезавшийся в оцарапанное плечо.
- Ненавижу тебя! – у Гокудеры срывается голос, он хрипит ему в самые губы. – Ненавижу.
И поцелуй получается лихорадочный, неровный, жадный и слишком животный, чтобы понимать, кто кого поцеловал – кажется, они сделали это вместе. Гокудера привстает, тянется вперед, обхватывает Ямамото за плечи, зарываясь пальцами в волосы, чтобы грубо сжать, чтобы потом укусить за губу, чтобы потом беспорядочно скользнуть языком по языку.
Какая там обида, когда Хаято отдается навстречу его рукам и шепчет так близко, что его шепот можно прервать коротким движением вперед.
- Ненавижу. Ненавижу тебя. Я ненавижу тебя, Ямамото.
- Я люблю тебя.
- Ненавижу.
Гокудера всегда такой – и с этим ничего не поделаешь.
Но он здесь, обнимает его, ластится к нему, целует его, боится однажды его потерять – наверное, Ямамото зря позволил обиде закрыть себе глаза.
Плотно прижавшись друг к другу, они ждали Тсуну в пустом темном классе.



Название: Взгляды
Рейтинг: PG-13
Жанры/Предупреждения: романтизация, ООС, флафф
От автора: Florence and the Machine - Blinding

Два идиота, 1025
Гокудера такой… привлекательный. Задумчиво нахмурившийся, покусывающий кончик обгрызенного карандаша, подпирающий бледную щеку худым кулаком.
Ямамото расплылся в широкой ухмылке и вместе с укоризненным взглядом ярко-зеленых глаз получил грубый оклик:
- Ты все решил, что ли, раз так усердно лыбишься?
- Нет, у меня не получается второе действие, - честно хохотнул Такеши и виновато почесал растрепанный затылок. Гокудера смерил его красноречивым взглядом («Боже, за что мне это») и подался вперед, перегибаясь через низкий квадратный стол, гордо красующийся заваленной тетрадями, учебниками и канцтоварами столешницей посреди гостиной в доме Савады.
Ямамото невольно отпрянул назад, смотря, как музыкальные пальцы разворачивают его тетрадь, исписанную кривым почерком и изрисованную не менее кривыми рисунками на полях. Пепельные пряди, не утянутые резинкой в короткий хвост на затылке, упали на белые щеки, тонкие розоватые губы, потрескавшиеся у уголков, задумчиво поджались, и Гокудера нахмурился, изучая содержимое листа в клеточку.
Так близко подрагивали ярко-зеленые глаза, скользя по кривым цифрам, так близко он дышал, так близко, что можно было протянуть руку и дотронутся до светлой кожи всего в паре сантиметров от себя.
- Так конечно, ты пропустил действие в скобках, идиот, - буркнул Гокудера и щелкнул пальцами перед носом завороженно хлопающего глазами Ямамото. Тот вздрогнул и виновато рассмеялся:
- Ой, прости-прости. Сейчас исправлю.
Да черт с ними, со скобками.
- Ямамото, Гокудера-кун! – Тсуна окликнул их с кухни, куда ушел пять минут назад за соком, и выглянул из-за угла. – Мама спрашивает, вы останетесь на обед?
- Если это не помешает планам Десятого… - несколько смущенно пробурчал Гокудера и постучал пальцами по столу. Тсуна мотнул головой, улыбаясь:
- Конечно, нет! Мы будем только рады, - он перевел взгляд на бейсболиста, усердно выводящего в тетради треклятые цифры. – А ты, Ямамото?
- Прости, Тсуна, - Такеши улыбнулся и закрыл тетрадь. – У меня тренировка через полчаса.
Гокудера такой… невероятный.
Ямамото даже немного ревновал – скорее, неосознанно, сам того не понимая, просто между ребер, ехидно фыркая, чесался колючий ежик. Гокудера жизнь был готов отдать за Тсуну, а его называл бейсбольным придурком и вообще всерьез не воспринимал. Ямамото застегнул куртку и беззаботно пожал плечами, улыбаясь самому себе: все же, это Гокудера.
У ворот его ждала Бьянки – опиралась спиной о калитку, задумчиво сложив руки на груди.
- Ямамото Такеши.
Ямамото остановился и удивленно взглянул на девушку, сжимая пальцы на ремне легкой сумки через плечо. Бьянки окинула его безразличным взглядом сквозь оранжевые стекла очков и, прикрыв глаза, тихо выдохнула:
- Хаято очень сложный, - Ямамото вздрогнул. – Он позволяет крови ударить в голову: у него проблемы с доверием и выражением своих чувств.
Такеши нахмурился и растерянно пожал плечами:
- Я знаю. Почему ты это мне говоришь?
Бьянки снова посмотрела на него – только с какими-то теплыми искорками в зеленых омутах, будто улыбалась одними глазами.
- Потому что только он не знает, как ты на него смотришь, - она положила руку ему на плечо. – Постарайся понять его.
Она вернулась в дом, помогать Нане с обедом, а Ямамото буквально вцепился пальцами в ремень сумки, слишком ярко ощущая, как горят щеки.

Гокудера такой… привлекательный. И, черт возьми, он слишком много на него смотрит.
Ямамото вздохнул и провел влажной губкой по исписанной маркером доске: проклятые цифры рябили в глазах, а действия в скобках так и норовили ускользнуть из поля зрения. Такеши все равно не сообразил, как решить треклятое уравнение, а само решение и ответ, раздраженно брошенный Гокудерой, он благополучно проспал.
В пустом классе тихо и тепло, только ветер шелестит в тяжелых полосках жалюзи. Ямамото привстал на носки стоптанных кед, дотягиваясь до верхушки доски, в угол которой умудрились записать объемное домашнее задание, и краем глаза увидел, как открывается неплотно прикрытая дверь.
Точнее, услышал – она прошуршала по скрипучему полу, а потом в ушах растекся растопленным мармеладом знакомый хриплый голос:
- Что, бейсбольный придурок, отдуваешься?
Гокудера захлопнул дверь ногой, прижимая к груди стопку тетрадей – наверное, Тсуну опять поймали, как крайнего, и заставили растаскивать проверенные тетрадки по кабинетам, а Хаято попросту не смог оставь своего Десятого в беде.
Ямамото рассмеялся и кивнул:
- Ага, - он указал на макулатуру, сжимаемую худыми руками. – Тебе помочь?
- Вот еще, - Гокудера фыркнул, задрал нос к потолку и раздраженно повел острым плечом, а цепочки на его запястье приятно звякнули. – Три свою доску, раз все проспал, - и тут же ударился бедром о криво стоящую парту, чтобы, ойкнув, растерять все тетради разом. – Твою мать.
Гокудера присел на корточки, собирая листы бумаг обратно в стопку, и не сразу заметил, что две шустрые загорелые руки ему в этом помогали – Ямамото присел рядом, оставив губку одиноко лежать на учительском столе, и протянул пару тетрадей.
Ямамото такой… невозможный, черт его дери.
Гокудера осторожно сглотнул и взглянул на улыбающееся лицо напротив сквозь упавшую на глаза пепельную челку. У него приятные карие глаза, приятный взгляд, приятная улыбка, приятный смех, приятный голос, приятные движения, приятный характер. Весь он такой приятный, аж тошно. Или нет, не тошно – Гокудера наклонил голову вниз, чувствуя, как пылают щеки.
Он слишком быстро краснел – а они здесь совершенно одни.
- Гокудера, - слишком внезапен он, этот приятный голос, удивительно вкрадчивый сейчас. – Можно тебя поцеловать?
Тетради снова высыпались из дрогнувших рук – Хаято даже голову не поднял, стараясь избежать пристального взгляда карих глаз. Там, где-то внутри, что-то настойчиво билось о ребра, а по венам растекался жгучий кипяток.
Ямамото. Он же такой… ненормальный.
- О чем ты говоришь, идиот? – Гокудера огрызнулся, лихорадочно быстро сколачивая новую неровную стопку. – Конечно же, нет! Это ужасно!
Ужасно приятный. Ужасно приятно.
Гокудера видел только загорелые руки, замершие со светло-зелеными тетрадками в пальцах, и знал, что карие глаза все еще пристально, завороженно даже, смотрели на него. Наверное, Ямамото уже и рот открыл – наверное, хотел что-то сказать. Может, спросить. Может, признаться.
Гокудера вдруг вскинулся – пепел волос резко мазнул по щекам – и, сжав в пальцах угловатое плечо, вслепую ткнулся губами в губы напротив. Ужасно приятные.
Его словно электрическим током ударило, и слишком близко сверкнули удивленно распахнутые глаза Ямамото. Волос коснулись загорелые пальцы, и Гокудера отпрянул, хватая кое-как собранные тетрадки в руки и вылетая из класса.
После него остался невероятный вкус на губах, несколько тетрадей в руке и перезвон цепочек на худом запястье.
Гокудера. Он же такой сложный.
Ямамото. Он же такой упертый.

Бьянки, выходящая вместе с Наной из торгового центра и увидевшая, как раздраженно отфыркивающийся Хаято стремительно пересекает перекресток, вдруг поняла: она забыла сказать Ямамото, что только он не знает, как смотрит на него Гокудера.

@темы: Балуемся, Фанфикшн, 8059, Eborn!, Слэш

Собсна, вот автор.
И собсна, он прям в тему.




В общем


И, короче, я не мог не хD
Пара выдержек из беседы Развратотряда
А:Представь, что я привязал тебя к стулу и делаю лучший минет в твоей жизни, стоя полуобнаженным на коленях и ритмично, с чувством двигая головой.

Б:Представь, что я в ответ запускаю руку в твои волосы и оглаживаю ухо. И периодически перебираю волосы, хватаю твой затылок и направляю темп... Да, это было бы шикарно... Ты бы проглотил мою сперму?

А:Представь, командор, что языком я довожу тебя до долгожданного экстаза, обвожу мягким кончиком сеточки пульсирующих вен, заглатываю ствол до основания, позволяя толкаться себе в горло, и да, я глотаю сперму, высовывая язык, облизывая испачканные губы, посасывая крупную головку.

@темы: Обожеда, Арт, Shingeki no Kyojin, Ирвин/Ривай

Единственное, что меня радует - это Ирвин Такседомаск, или как он там пишется правильно, я уже забыл



И да, в таком свете получается, что Ривай фапает на Ирвина, а тот в свою очередь любится к Эрену хD
Обоже

@темы: Арт, Трава, Shingeki no Kyojin

Я прям это слышу: "Леви, это приказ"
А потом капрал пойдет готовить кролика в бараньих ребрышках.

30.07.2013 в 10:51

Пишет  Tsukitachi:

Капрал многофункциональный

дальше

URL записи

@темы: Арт, Трава, Shingeki no Kyojin, Ирвин/Ривай

Обожеда

@темы: Трава, О высоком и чудесном

Ужинаю, значится, с родственниками.
И плевать, что двенадцать ночи, это традиция

Так, вот, жуем мы, такие, я раскладываю на составляющие шикарнейший летний салат а-ля помидоры, огурцы, трава и сыр, превращающий простой набор овощей во что-то шедевральное, и тут тетя как спросит у дяди:
- Как у вас там с Райнером дела продвигаются?
И тут я, упоротый в драбадан такой, даже помидоркой подавился.

ШТА?

И угораздило же меня ляпнуть:
- А у вас Бертольдов нет, случаем?
С-сука-а-а.
А Райнер-то эстонцем оказался, с дядей вместе стекольный бизнес ведут.
А я уж обрадовался

А потом мне плеснули молодого грузинского вина, и тетя, расплескивая его по стенкам бокала, мечтательно говорит:
- У нас сегодня день хороших вин. Недавно только пили французское розовое (и Блу пил, что уж там, раз родители приехали, за это надо выпить ), теперь вот белое сухое пьем. Красота.

Ага, красота.
С учетом, что Саша с Богиней угощали меня виски с колой, то у меня вообще день заебись

Обожеда, Саша с Богиней, как я их люблю

@темы: Трава, Внезапно, О высоком и чудесном